Пионер Чаплыгин, похоже, единственный, кто увидел падение неизвестного пожарника. (Кстати, почему я не называю его имя и фамилию? В моей записной книжке тех времен оно зачеркнуто, не разобрать.) Пионер Чаплыгин, увидев, что жизнь пожарника в опасности, смело бросился в огонь, схватил его за брезентовый воротник и поволок, шаг за шагом, к выходу. Пионер с красным галстуком на груди волочил бесценный груз (так я пишу в той статье – “бесценный груз”), обливаясь потом, заглатывая углекислый газ. Он выволок пожарника на воздух. Дальше я пишу, что пионер Чаплыгин сделал искусственное дыхание, даже вдувал воздух по системе “рот в рот” (его учили этому на уроках военного дела), и, когда безымянный пожарник открыл глаза и вдохнул полной грудью, пионер встал, стер с лица сажу и скрылся в толпе. “Так поступают советские пионеры”. Редактору Рему Джорбенадзе понравилась моя статья, он напечатал ее. Проиллюстрировав рисунком горящего дома. Щуплый пионер тащит по траве крупнотелого пожарника, который почему-то в руках держит не отпускает пожарный шланг. Я был счастлив! Всех спрашивал: “Это же не репортаж – это литература?” Все отвечали: “Литература! Хорошая!”

В редакцию пришло гневное письмо из Главного управления пожарной охраны Грузинской Советской Социалистической Республики. “Как вы описываете наших доблестных пожарников? Они спасают людей, домашний скот: собак, кошек, баранов, коров, верблюдов. Вытаскивают их из огня и дыма, совершают подвиги! А вы что себе позволяете?”

Весь коллектив редакции впал в уныние. Коллектив – это Рем Джорбенадзе, я, Ираклий Квирикадзе, и Эльза Подколокольникова, секретарь, за сердце которой шла тайная битва между главным редактором и единственным штатным корреспондентом. Нас всех вызвали в пожарное управление. Человек в погонах полковника кричал: “Мы прощали вам всякие глупые статейки вроде «Токио вновь порадовал нас грандиозным пожаром»!..” Рем Джорбенадзе прервал полковника: “Вы же сами говорили, товарищ Чичуа, что пожары в капиталистических странах должны радовать нас, а пожары в странах социализма – печалить. В Токио – радовать, в Чикаго – радовать, в Париже – радовать, а в Софии, Бухаресте, Белграде – печалить”.

Полковник посмотрел на Рема Джорбенадзе, помолчал, потом сказал: “Есть приказ разогнать вашу редакцию”. Рем Джорбенадзе хотел что-то сказать. Полковник его прервал: “Ты идиот, она проститутка, а он извращенец”.

Короткостриженая Эльза Подколокольникова перекрестилась: “Почему я проститутка?” Ткнула палец в меня: “А он извращенец? Почему?”

Полковник ответил: “Рот в рот, что это? Не извращение?”

Редакцию разогнали. Не надо было мне нарушать канон: из огня пожарник должен вытаскивать пионера, а не пионер пожарника.

Когда я уехал учиться в Москву, во ВГИК, тетрадь, в которую записывал всякие истории, происходившие во время моих командировок по пожарным депо Кахетии, Имеретии, Гурии, Менгрелии, Раче, оказалась очень ценной, я находил там сюжеты для студенческих короткометражек. В дальнейшем сценарии фильмов “Лунный папа”, “Городок Анара”, “Влюбленный кулинар” взросли из семян, разбросанных на страницах той “пожарной тетрадки”.

И сегодня я ее храню – затрепанную, изгрызенную крысами, жившими в монтажном цехе киностудии “Грузия-фильм” (обычно, когда я монтировал, месяцами ночевал в монтажной на раскладушке). Я плакал (поверьте) и проклинал крыс, набивших желудки моими записями. Но кое-что сохранилось. Вчера перечел короткий рассказ “Человек-письмо”, он не про пожар и совсем не смешной. Хотя нет, он тоже про пожар, который разжигается в человеческих душах, когда вокруг полыхают войны…

* * *

Лиойский почтальон Шалва Татишвили перестал разносить письма. Вторую неделю он сидел в своей комнате, не ел, не пил, молчал. Его жена Кеке, женщина сильная и телом, и духом, мужественно встретила удар судьбы – похоронку на их единственного сына. Мальчика звали Давид. Четыре года он аккуратно слал письма. Сейчас, в самом конце войны, в разгар весны, когда в Лио белым цветом цвела курага, всё кончилось.

Ночью почтальон исчез. Кеке обнаружила его исчезновение утром. Она вышла во двор, заглянула в сарай, подошла к старому тутовнику – в тени его Шалва любил сидеть в жаркие часы и пить чай. Было раннее утро, солнце еще не взошло, и нигде – ни в сарае, ни под тутовником – Шалвы не было.

Кеке пошла по деревенской улице, не обращая внимания на звон колокольчиков, висящих на шеях коров, – их собирал в стадо пастух, – она не спросила, видел ли он Шалву, – она знала, где он должен быть.

Грузная женщина направилась вверх в гору. Двадцать шесть пчелиных ульев – это их улья. Вот деревянная времянка – полудом-полусарай. Больше всего на свете почтальон любил пчел.

– Шалва! – позвала она.

Никто не ответил.

Кеке заглянула в щель. Дверь была заперта. Сквозь щель она разглядела мужа. Он сидел на стуле и чесался. Обеими руками расчесывал шею, лицо, уши.

– Шалва!

Почтальон не посмотрел в ее сторону. Он раздирал себя до крови, до царапин. Кеке могла бы выбить дверь, она даже толкнула ее – дверь поддалась, – но вторую попытку не сделала.

Кеке опустилась на корточки и застыла в раздумье. Взошел красный солнечный диск. Теплый ветер гнал вихри белых лепестков.

Кеке услышала глухие удары о стены сарайчика, еще раз посмотрела в щель. Муж гонял пчел, влетевших в сарай, убивал их. Женщина отошла от сарайчика, пошла вниз по тропе к деревне. У дома фельдшера Сосо Месхи она остановилась и позвала:

– Сосо!

Старый фельдшер, босой, растрепанный, с заспанными глазами, вышел на порог. Фельдшер был другом почтальона.

– Заходи, Кеке!

В комнате пахло травами, пучки которых были развешаны на веревках, на стенах, под потолком.

Фельдшер незаметно от Кеке достал из стакана вставную челюсть, вставил ее в рот.

– Не ест, не пьет с того дня… – сказала Кеке.

– Не пьет?

– Как налила чай, так и стоит в пиале пятый день…

– Не может быть.

– Вот так… а сейчас пчел убивает.

Фельдшер сузил глаза, цокнул языком.

– Убивает?

– Да.

– Пошли к нему.

Фельдшер сделал круг по комнате, растер в ступе какие-то сухие ягоды, все его движения были механические, без особого смысла…

– Пошли, пошли, – повторил он.

Две фигуры: женская – большая, грузная, и мужская – коротконогая, – темнели на тропе, ведущей к пасеке. Сосо крикнул:

– Шалва!

Молчание.

Фельдшер и Кеке посмотрели в щель.

– Шалва, это я, Сосо, открой дверь!

Шалва сидел на стуле и смотрел так, словно позировал фотографу. Спокойно и безучастно.

Взломав засов, Сосо и Кеке ввалились в узкое, душное помещение.

– Мне не нравятся твои глаза, – сказал фельдшер. – Шалва, это же война, она убивает детей, ты это знаешь как никто другой. Сколько похоронок раздал ты?