– Двадцать шесть, – сказала Кеке.

Почтальон отрицательно покачал головой. Жена посмотрела на него.

– Двадцать семь! – поправилась она.

– Мне не нравятся его глаза! – повторил фельдшер. – Ну-ка, закрой дверь!

Кеке закрыла дверь и занавесила покрывалом окно, фельдшер взял со стола свечу и поднес к глазам почтальона.

– Странно…

Шалва сидел всё такой же спокойный и безучастный.

– Странно!..

Фельдшер удалял и приближал пламя свечи к лицу почтальона.

– Зрачки не сужаются от света и не расширяются в темноте – они неподвижны.

Он отошел от Шалвы, скинул с окна покрывало.

– Когда зрачки неподвижны, это значит, человек мертв.

С громким жужжанием в дверь влетела пчела.

– Пошли отсюда, Шалва, – сказал фельдшер.

О том, что у почтальона зрачки неподвижны, как бывает только у мертвых, Сосо рассказал председателю Георгию Патиашвили. Тот разбирался в медицине, когда-то сам учился в ветеринарном техникуме и поэтому не поверил фельдшеру.

Георгий был однорук, носил гимнастерку с пришпиленным к плечу пустым рукавом. Таким он вернулся с фронта год назад.

– Горе у него, врагу не пожелаешь… но живой человек мертвым быть не может… Пойдем к нему.

Вечером в доме Шалвы в темной комнате при свете керосиновой лампы председатель глядел в глаза почтальона. Он так близко подносил лампу к лицу Шалвы, что, казалось, вот-вот опалит ему ресницы. Черные чашечки зрачков не реагировали на свет.

– Значит, так! – с привычной для себя решительной интонацией начал Георгий. – Ты живой человек, ты должен жить ради памяти Давида…

Георгий осекся, сделал паузу, не зная, как продолжить ободряющую речь.

– Завтра, а может, уже сегодня, мы добьем этого шакала, эту фашистскую свинью. Ты – почтальон. Газеты, письма должны приносить теперь только радость… слышишь, Шалва… собери силы… поешь… Верблюд может без воды… но ты же не верблюд, неделю не ешь… Кеке, подай чай… я напою его…

Георгий поднял пиалу, хлебнул, попробовал, не горячо ли, потом поднес пиалу к губам Шалвы. Тот после краткой паузы, оглядев Георгия, Сосо и Кеке, стал пить.

Утром Кеке сказали, что на пасеке ночью гулял медведь.

Она зашла к мужу, тот спал, тихо посапывая. Кеке обрадовалась: “Спит, слава Богу!” Неделю она не видела мужа спящим. Она пошла вверх в гору, к пасеке. Улья были разворошены, сорваны крыши, смяты соты, один улей свалился, лился мед, и гудели зло пчелы. В сарайчике медведь наделал большую кучу, видимо, влез в окно, разбив его, – на острых стеклах остались пучки бурой шерсти.

Кеке села на стул и заплакала. В изгаженном медвежьим разбоем сарайчике нахлынули на нее сдерживаемые при людях слезы.

– Медведь узнал, что тебя нет, мальчик мой…

Она выдергивала волоски с осколков окна, тихо полуплакала, полушептала:

– Как ты его пугнул в то лето, когда это было… Как мы смеялись, когда ты рассказывал…

Надо было наводить порядок на пасеке, и Кеке, прервав плач, стала обходить улья.

И вдруг она услышала выстрелы. Они раздавались снизу, из деревни. Когда Кеке лопатой поддела медвежью кучу, подняла и понесла, она ясно услышала вопивший голос “Победа!!!”

Кеке отбросила лопату, побежала вниз, словно и не было ей шестидесяти лет и не весила она два раза по шестьдесят.

Она споткнулась, упала в траву, и ей расхотелось бежать в деревню. Она сидела в траве, большая, грузная, слушала выстрелы. Потом поднялась, вернулась к пасеке, взяла лопату с медвежьим дерьмом, стряхнула, несколько раз вонзила лопату в землю, очистила ее, потом протерла травой и приставила к стене сарайчика.

Наведя порядок на пасеке, Кеке спустилась в деревню. Вошла в свой дом. Ничто никогда так не удивляло ее, как вид мужа. Перед ней стоял бритоголовый – бритоголовым он был всегда, – но на этот раз вся его голова, лоб, щеки, подбородок и даже затылок были оклеены почтовыми марками.

Марки разные: большие, маленькие, цветные, со штемпелями, без штемпелей.

– Ты что? – спросила Кеке.

Муж не ответил.

– Что это такое?

Он доклеил на голову последние марки, лежавшие на столе. Пораженная, она села напротив мужа.

Тот не видел ее или делал вид, что не видит. Потом встал и вышел из комнаты.

Шалва шел по улице, Кеке попыталась остановить его, но он отстранил жену и пошел дальше. Около дома Самсонии он крикнул:

– Письмо пришло!

Хозяин дома Элиоз выглянул из окна.

– Письмо пришло! – повторил Шалва.

Он зашел во двор, огляделся, заметил жену Элиоза, девочек, которые в изумлении смотрели на почтальона.

– Здравствуйте, дорогие мама и папа! Шлет привет вам ваш сын Лука, – начал почтальон.

Кеке подошла к мужу.

– Шалва, что ты говоришь, замолчи…

Шалва не замолчал, он говорил, словно бы озвучивая чье-то письмо:

– Рана моя зажила. Хоть мучила она меня долго и мучила моих врачей, пулю с трудом достали из живота, закрутила она все кишки, но зашили их, все, все дырочки, теперь я здоров, вы посмотрите на меня и не догадаетесь, где я был продырявлен пулей. Вот так-то! Спасибо врачам! Не плачьте обо мне, как я уже сказал, я здоров. Скоро выпишут меня из больницы, и поеду я добивать фашистских гадов. А после победы приеду к вам. Так хочется обнять вас. Как там мои сестренки? Выросли уже? Невестами ходят?! Без меня не выдавайте замуж…

Элиоз взял Шалву за плечи:

– Замолчи.

– Из окна моей палаты я вижу провода, на них сидят птицы, они, как мои сестрички, – смешные, красивые… Вот птицы улетели, и я кончаю письмо. Целую вас всех. Ваш Лука.

Шалва освободился от рук Элиоза, повернулся и вышел со двора.

– Он что, сошел с ума? – спросил Элиоз.

– Не знаю, я пришла домой, он весь в марках, потом вот сюда, к вам зашел, я не знаю… – растерянно ответила Кеке.

– А что он за письмо читал? – Элиоз посмотрел на свою жену. – Мы получали такое письмо от Луки?

– Нет.

С гор спускалось стадо. По улице шел человек-письмо. Первыми на него реагировали дети. Один, второй, третий – и вот уже целая толпа детей окружила почтальона. Детские руки тянулись к маркам. Шалва не слышал, не видел, как они отклеивали марки с затылка.

Кеке догнала мужа, который стоял во дворе одинокой вдовы Кетеван Якобашвили.

– Помнишь, как тихо выл филин у наших окон, как он мешал нам спать. Как я ненавидел его тогда. Помнишь, однажды ночью я вышел, чтобы убить его… Если бы ты знала, Кетеван, как я вспоминаю сейчас того филина, как мне хочется, чтобы была ночь, ты, я и филин. По ночам здесь, на Украине, тоже воют филины, не воют, а ухают, воют шакалы, а филины ухают. И вот я слушаю их и вспоминаю наши ночи…