— Неужели нельзя было вести себя осмотрительнее?

— Я осмотрителен.

— Не похоже.

— Я всегда буду говорить то, что думаю.

— Может, тебе пора научиться отличать друзей от врагов?

— У меня нет врагов.

— И друзей нет.

Слово за слово, и в конце концов я перешла границы. «Именно потому, что ты так себя ведешь, — горько сказала я, — никто в этом городе, даже друзья твоих родителей, не приглашает нас в гости, на концерт или на выходные за город».

Отныне мне стало ясно: на работе Пьетро считали занудой, далеким от активной жизненной позиции своих родных; он был Айрота, но Айрота с изъяном. Я тоже разделяла это мнение, что не шло на пользу нашему браку и интимным отношениям. Когда Деде наконец стала нормально спать, Пьетро вернулся с дивана в супружескую постель, но стоило ему приблизиться ко мне, как меня охватывал ужас: я боялась снова забеременеть и делала все возможное, чтобы он оставил меня в покое. Я отодвигалась, поворачивалась к нему спиной. Если он настаивал и начинал тереться об меня через ночную рубашку, я легонько била его пяткой по ноге, как бы говоря: «Нет, только не сегодня, я спать хочу». Пьетро недовольно вставал и шел в кабинет работать.

Однажды вечером мы в очередной раз поссорились из-за Клелии — мы ссорились каждый раз, когда наступал день ее зарплаты, — но в данном случае Клелия послужила лишь предлогом. «Элена, — мрачно сказал Пьетро, — надо нам обсудить наши отношения и сделать какие-то выводы». Я согласилась. Сказала, что восхищаюсь его умом и образованием, что Деде — настоящее чудо, но добавила, что больше детей не хочу; домашнее заточение оказалось невыносимым, а я хочу вернуться к активной жизни — не для того я с детства корпела над книгами, чтобы погрязнуть в обязанностях жены и матери. Мы поспорили: я была резка, он — нет. В конце концов он сдался: смирился с присутствием Клелии, купил презервативы, стал приглашать на ужин друзей, точнее, знакомых — друзей у него не было, — и даже не возражал, что я собираюсь ходить с Деде на собрания и манифестации, хотя на городских улицах все чаще проливалась кровь.

Но вместо того чтобы облегчить мне жизнь, наши новые отношения еще больше ее осложнили. Деде все больше привязывалась к Клелии и, когда я брала ее с собой, капризничала, дергала меня за уши, за волосы, за нос, просилась назад и плакала. Я убедилась, что с девушкой из Мареммы ей лучше, чем со мной, и во мне опять проснулись старые опасения: я не кормила ее грудью и она промучилась весь первый год жизни, а теперь видит во мне непонятную злую тетку, которая то и дело ее ругает, да еще не пускает к доброй нянечке, хотя с ней можно играть и она умеет рассказывать сказки. Даже когда я наклонялась вытереть ей нос или рот после обеда, она меня отталкивала и жаловалась, что я делаю ей больно.

Что до Пьетро, то в презервативе ему требовалось намного больше, чем без него, времени, чтобы достичь оргазма. Наши супружеские отношения превратились в пытку и для него и для меня. Иногда я позволяла ему взять меня сзади, чтобы было не так больно, и, снося его неистовые удары, брала его руку и клала себе между ног в надежде, что он догадается, что мне нужны ласки. Но он не умел делать две вещи одновременно, и, поскольку первая ему нравилась больше, о второй он забывал; получив свою долю наслаждения, он не желал понимать, что мне тоже требуется удовлетворение; в лучшем случае он гладил меня по голове и шептал мне на ухо: «Пойду немного поработаю». Он уходил, а мне в качестве утешительного приза оставалось одиночество.

Иногда на демонстрациях я с любопытством разглядывала молодых парней, бесстрашно подвергавших себя опасности; их переполняла радостная энергия, даже когда в ответ на угрозу они и сами начинали вести себя агрессивно. Я была очарована ими, меня притягивал их лихорадочный пыл. Но вокруг них увивались легкомысленно одетые девчонки, за которыми мне было не угнаться: я была слишком серьезна, носила очки, у меня был муж и никогда не было времени. Домой я возвращалась в дурном настроении и огрызалась на Пьетро — я чувствовала себя старухой. Иногда я представляла себе, как один из этих парней, непременно известный на всю Флоренцию, обратит на меня внимание и уведет за собой, как когда-то Антонио или Паскуале. Но наяву ничего такого не происходило. Пьетро стал приглашать к нам своих знакомых, но и это лишь прибавило мне проблем. Приходилось готовить что-то особенное на ужин и изображать гостеприимную хозяйку дома, способную поддержать любой разговор. Я не жаловалась: в конце концов, я сама просила мужа приводить в дом гостей. Однако вскоре я не без смущения заметила, что меня привлекают не эти сборища сами по себе, а их участники — мужчины, которые проявляли ко мне хоть какой-то интерес. Стоило гостю — высокому или маленькому, худому или толстому, красавцу или уроду, молодому или старому, женатому или холостому — похвалить мою мысль, сказать пару приятных слов о моей книге или восхититься моим умом, как я проникалась к нему симпатией; я обращалась к нему с парой слов, бросала в его сторону пару ласковых взглядов, и он, даже если поначалу скучал, тут же оживлялся, забывал о Пьетро и переключал все внимание на меня. Он на глазах смелел — позволял себе всякие намеки, заглядывал мне в глаза, касался моего плеча или руки, задевал меня коленом или прижимал носок своего ботинка к мыскам моих туфель.

В эти минуты мне было хорошо, я забывала о Пьетро и Деде, о своих гнетущих обязательствах перед ними. Я боялась одного: что скоро гость уйдет и я снова окунусь в домашнюю рутину, и снова покатятся похожие один на другой дни, заполненные бездельем и взаимным раздражением под маской любезности. Из-за этого я позволяла себе лишнее: говорила слишком громко и возбужденно, закидывала ногу на ногу, чтобы повыше задралась юбка, вроде бы машинально расстегивала верхнюю пуговицу на блузке. Я намеренно сокращала дистанцию между собой и чужим для меня человеком, наивно веря, что, стоит мне его коснуться, мимолетное ощущение счастья останется со мной, в моем теле, и, когда он уйдет — один, с женой или подругой, — мучительная тоска и ощущение внутренней пустоты и собственной никчемности хотя бы на время оставят меня.

На самом деле, лежа потом в постели, пока Пьетро работал в соседней комнате, я сама себя презирала и понимала, что вела себя как последняя дура. Я пыталась бороться с собой, но это ни к чему не приводило. Тем более что мужчины, уверенные, что произвели на меня впечатление, часто звонили мне на следующий день и предлагали — под тем или иным предлогом — встретиться. Я соглашалась. Но, уже явившись на свидание, поддавалась панике. Один тот факт, что мужчина клюнул на меня, хотя был на тридцать лет старше или женат, сводил на нет весь его авторитет и он уже не годился на роль спасителя, а мои с ним заигрывания, приносившие мне столько удовольствия, теперь казались несусветной глупостью и подлостью. «Как я могла так поступить? — в растерянности спрашивала я себя. — Что со мной творится?» И старалась окружить Деде и Пьетро удвоенной заботой.

Но к нам снова приходили гости, и все повторялось. Я проводила дни в пустых мечтаниях, слушала, включив погромче, музыку — наверстывала упущенное в юности, — ничего не читала, ничего не писала. Но главное, меня все больше грызли сожаления о том, что из-за своей проклятой самодисциплины я так долго лишала себя дерзких удовольствий, которым предавались и продолжали предаваться женщины моего возраста и моего круга. Так, Мариароза, приезжая во Флоренцию читать лекции или участвовать в политических акциях, каждый раз заявлялась к нам с разными мужчинами, иногда не одна, а с подругами; она баловалась наркотиками и предлагала нам. Пьетро мрачнел и закрывался у себя в кабинете, но меня все это завораживало; курить траву или пробовать кислоту я отказывалась — боялась, что мне станет плохо, — но болтала с Мариарозой и ее друзьями до поздней ночи.