Пьетро поехал встречать ее на вокзал на машине. Этот знак внимания наполнил ее гордостью; она поняла, что ее любят. Я с порога перечислила ей свод незыблемых правил: ничего не трогать в моей комнате и в комнате Пьетро, не баловать Деде, никогда не лезть в наши с мужем дела, присматривать за Клелией и не ссориться с ней, считать, что меня нет дома и не беспокоить ни при каких обстоятельствах, когда у нас гости, оставаться на кухне или в своей комнате. Я не верила, что она станет их соблюдать, но ошиблась: страх, что ее прогонят, взял верх над ее склочным характером, и за несколько дней она превратилась в нашу преданную служанку, которая следила за домом и решала все проблемы, не беспокоя ни меня, ни Пьетро.

Время от времени она ездила в Неаполь — без нее мне казалось, что меня бросили на произвол судьбы, и я страшно боялась, что она не вернется. Но она всегда возвращалась, рассказывала мне местные новости (Кармен была беременна, Мариза родила мальчика, Джильола ждала от Микеле Солары второго ребенка; о Лиле она во избежание ссоры помалкивала) и сразу превращалась в доброго домового, который следит за тем, чтобы белье было выстирано и выглажено, на столе появлялись блюда со вкусами из детства, квартира сияла чистотой, и в ней царил идеальный порядок: любая вещь, оказавшаяся не там, где надо, немедленно и с маниакальной точностью возвращалась на свое место. Пьетро предпринял очередную попытку избавиться от Клелии, и мать взяла его сторону. Я разозлилась, но вместо того, чтобы ссориться с мужем, накинулась на нее; она молча ушла в свою комнату. Пьетро меня отругал и велел помириться с матерью, что я сейчас же с удовольствием и сделала. Он обожал ее, говорил, что она очень умная женщина, и часто после ужина оставался на кухне с ней поболтать Деде звала ее бабулей и привязалась к ней настолько, что даже изменила своей любимой Клелии. Ну вот, сказала я себе теперь все в порядке, отговариваться больше нечем. И заставила себя засесть за книгу.

Я пересмотрела свои заметки и вынуждена была признать, что надо менять направление. Мне хотелось отойти от того, что Франко назвал «любовными интрижками», и написать что-то злободневное, актуальное, соответствующее духу массовых манифестаций, полицейских репрессий и убийств и постоянного ужаса в ожидании государственного переворота. Но мне никак не удавалось вымучить больше десяти страниц. Чего мне не хватало? Трудно сказать. Может быть, Неаполя и нашего квартала. Или какого-то образа наподобие «Голубой феи». Или страстной увлеченности. Или голоса, который вызывал бы во мне уважение и указал бы мне путь. Я часами просиживала за письменным столом, листала романы и боялась выйти из комнаты, чтобы меня не перехватила Деде. Как же я была несчастна! Из коридора доносились детский щебет, реплики Клелии, шарканье матери. Я задирала подол и смотрела на свой начавший расти живот. По всему телу растекалось нежеланное ощущение блаженства. Уже во второй раз я была наполненной и в то же время пустой.

Я стала звонить Лиле не от случая к случаю, как раньше, а почти каждый день. Междугородние звонки стоили дорого, но я все равно звонила, потому что надеялась, что на меня вновь упадет ее тень и это поможет мне скоротать срок беременности. По старой привычке я верила, что она пробудит мою фантазию. Разумеется, я не собиралась с ней ссориться и того же ждала от нее. Я уже успела убедиться, что мы можем дружить только при условии, что каждая из нас следит за своим языком. Я, например, не могла признаться, что темной частью сознания допускала, что она меня сглазила, и той же темной частью желала, чтобы она заболела и умерла. Со своей стороны, она не должна была называть истинных причин, вынуждавших ее говорить мне обидные вещи. Поэтому мы ограничивались беседами о Дженнаро, который пошел в начальную школу и был одним из лучших в классе, о Деде, которая уже научилась читать, — в общем, болтали и хвастались друг перед другом, как две обычные мамаши. Иногда я намекала на свои попытки писать, впрочем, не драматизируя ситуацию, просто говорила: да, работаю, но дело идет медленно, быстро устаю, беременность есть беременность. Иногда я пыталась выяснить, не пристает ли к ней Микеле, иногда интересовалась, как ей нравится тот или иной артист или телеведущий. Иногда выпытывала, интересуют ли ее другие мужчины, помимо Энцо, чтобы в свою очередь признаться, что меня порой тянет к кому-то помимо Пьетро. Но эта тема оставляла ее равнодушной. На вопросы об артистах она почти всегда отвечала: «А кто это? Никогда его не видела, ни в кино, ни по телевизору», а стоило мне произнести имя Энцо, как она тут же переводила разговор на компьютеры и принималась сыпать непонятными терминами.

Об этом она говорила вдохновенно, а я слушала и на всякий случай делала заметки: может, пригодится в будущем? У Энцо все получилось; теперь он работал на небольшой швейной фабрике в пятидесяти километрах от Неаполя. Предприятие арендовало компьютер IBM, а Энцо занимал должность системного администратора. «Знаешь, что это такое? Представь себе: он моделирует процесс ручного труда и переводит его в блок-схему программы. Центральный процессор у них огромный, размером с трехстворчатый шкаф, память — восемь килобайт. А как там жарко, Лену, хуже, чем в бане. Высшая степень абстракции — и при этом пот и вонь!» Она рассказывала мне о ферритовых тороидальных сердечниках — это такие кольца, обмотанные электропроводом, напряжение в котором определяет значение бита — 0 или 1; каждое кольцо — это один бит, а из восьми колец складывается байт, способный передать букву. Энцо был главным героем ее нескончаемых рассказов, он выступал в них богом всех этих материй, повелевал всеми этими словами изнутри огромной комнаты, оснащенной двумя мощными кондиционерами, и заставлял машину выполнять работу, которую обычно делали люди. «Поняла?» — без конца переспрашивала она, и я тихо отвечала: «Да», хотя даже смутно не представляла себе, что она имеет в виду. Я знала, что она догадывается о моей тупости, и мне было очень стыдно.

Ее воодушевление росло от разговора к разговору. Энцо теперь зарабатывал сто сорок восемь тысяч лир («Представляешь, сто сорок восемь тысяч!»), потому что он был невероятно умный, самый умный из всех знакомых ей мужчин. На фабрике его ценили, считали незаменимым, и, стоило ему похлопотать, ее тоже взяли на работу. Вот это была новость! Лила снова работала, и на сей раз была страшно довольна. «Представляешь, Лену, он начальник вычислительного центра, а я его заместитель. С Дженнаро сидит мама (иногда и Стефано), а я теперь каждое утро бегу на фабрику. Мы с Энцо осваиваем все этапы производства, шаг за шагом. Делаем то же, что рабочие, чтобы понимать, что вводить в компьютер. Занимаемся бухгалтерскими проводками, договорами, счетами-фактурами, сверяем списки практикантов, учетные карточки и все это превращаем в схемы и отверстия в перфокартах. Да, я пока всего лишь оператор перфоратора, со мной работают еще три женщины, и получаю я всего восемьдесят тысяч. Но ведь сто сорок восемь плюс восемьдесят — это двести двадцать восемь тысяч лир, Лену. Представляешь, мы с Энцо теперь богатые люди, а через несколько месяцев будем еще богаче, потому что владелец фабрики меня заметил и хочет отправить на учебу. Видишь, как я теперь живу! Ты за меня рада?»

Однажды вечером она позвонила мне сама и сообщила, что только что получила страшное известие: прямо на выходе из университета, на пьяцца Иисус, убили Дарио, того самого мальчишку из комитета, о котором она мне рассказывала, студента, раздававшего листовки у ворот завода Соккаво — забили дубинками до смерти.