Мы говорили обо всем подряд, часто спорили на повышенных тонах, и у меня складывалось впечатление, что прекрасный литературный язык, на овладение которым я потратила столько времени и сил, больше никому не нужен — слишком он был прилизанный, слишком чистенький. Я видела, как изменилась речь Мариарозы. Она сожгла все мосты между собой и своим воспитанием. Теперь сестра Пьетро выражалась хуже нас с Лилой, когда мы были девчонками. Ни одно существительное не обходилось у нее без определения «долбаный»: «Куда я дела эту долбаную зажигалку и где эти долбаные сигареты?» Лила говорила так всю жизнь, а мне что было делать? Стать прежней, вернуться на исходную точку? Зачем же тогда я столько лет себя мучила?

Я наблюдала за золовкой. Мне нравилось, что она демонстративно занимает мою сторону, а не сторону своего брата. Мне нравились мужчины, которых она приводила в наш дом. Однажды вечером посреди жаркого спора она бросила молодому парню, с которым пришла: «Ну, хватит, пошли трахаться!» Трахаться. У Пьетро для обозначения понятий, связанных с сексом, существовал собственный словарь мальчика из хорошей семьи, и я освоила его, заменяя приличными выражениями ту похабщину, к которой привыкла с детства. Неужели теперь, чтобы не отстать от меняющегося мира, мне следовало к ним вернуться и говорить: «Я хочу потрахаться, отымей меня так-то и так-то»? С моим мужем это было немыслимо. Зато те немногие мужчины, с которыми я общалась, люди высокой культуры, охотно играли в показную простоту, проводили время с подчеркнуто вульгарными девицами и с наслаждением обращались с приличными женщинами как с потаскухами. Поначалу они вели себя сдержанно, не выходя за рамки, но им явно не терпелось включиться в игру, по правилам которой можно вслух говорить то, о чем принято молчать, и постоянно повышать градус откровенности. Женская стыдливость воспринималась отныне как признак ограниченности и ханжества; в свободной женщине больше всего ценились искренность и непосредственность. Я тоже старалась освоиться в этой игре. Но чем лучше это у меня получалось, тем быстрее крепло ощущение, что я впадаю в зависимость от своих собеседников. Пару раз мне даже показалось, что я влюбилась.

В первый раз это было со специалистом по греческой литературе, моим ровесником из Асти. В родном городе его ждала невеста, о которой он отзывался с пренебрежением. Во второй — с мужем преподавательницы папирологии. Она была из Катании, он из Флоренции, у них было двое маленьких детей. Его звали Марио, он был старше меня на семь лет и носил длинные волосы. Инженер по образованию, он преподавал механику, прекрасно разбирался в политике, великолепно держался на публике, а в свободное время играл на ударных в рок-группе. В обоих случаях события развивались по одному и тому же сценарию: Пьетро пригласил их на ужин, и я завела свой привычный флирт. Потом последовали звонки, совместное участие в манифестациях, частые прогулки — иногда с Деде, иногда вдвоем — и несколько походов в кино. Ассистента я отвергла, как только он начал проявлять настойчивость. Зато Марио сокращал дистанцию между нами постепенно, но однажды вечером, в машине, поцеловал меня долгим поцелуем и принялся оглаживать мою грудь в лифчике. Я не без труда оттолкнула его и сказала, что больше не желаю его видеть. Но он продолжал мне названивать, утверждая, что жить без меня не может. Я сдалась. Поскольку я уже позволила ему целовать и лапать себя, он решил, что получил на меня некие права, и вел себя так, будто мы должны были продолжить с того места, на котором остановились, с каждым разом проявляя все большую настойчивость. С одной стороны, я сама его провоцировала, с другой — уворачивалась. Он воспринимал это как оскорбление и оскорблял меня в ответ.

Как-то раз утром я гуляла с ним и с Деде, которой, если я правильно помню, было тогда два с небольшим, и она повсюду таскала с собой куклу. Куклу звали Тес — это имя придумала ей Деде. Во время прогулки, увлеченная пикировкой с Марио, я почти не обращала внимания на дочь. Присутствие ребенка его нисколько не стесняло, он продолжал делать мне откровенные предложения, изредка наклоняясь к девочке, чтобы шепнуть ей на ухо: «Можешь сказать своей маме, чтобы она меня не обижала?» Время пролетело незаметно, он уехал, мы с Деде пошли домой. Но буквально через несколько шагов дочка остановилась и, медленно подбирая слова, проговорила: «Тес сказала, что расскажет папе секрет». Сердце замерло у меня в груди. «Тес? — Да. — И что же она расскажет? — Тес сама знает. — Она расскажет хорошее или плохое? — Плохое. — Тогда, — пригрозила я, — передай Тес: если она что-нибудь скажет папе, я запру ее на ключ в темном ящике и больше не выпущу». Дочка разрыдалась, и мне пришлось тащить ее домой на руках, хотя она, стараясь ко мне подольститься, всегда шла сама, утверждая, что не устала. Деде поняла — или догадалась, — что между мной и этим чужим дядей происходит что-то такое, что очень не понравится ее отцу.

Я прекратила встречаться с Марио. Кто он такой, в конце концов? Сексуально озабоченный буржуа. Но покой не наступал. У меня в душе росла жажда разрушения: мне хотелось сокрушать установленные правила, ведь весь мир вокруг меня катился под откос. Мне хотелось хоть ненадолго сбросить оковы брака, а еще лучше (почему бы и нет?) — оковы всей своей жизни, сбежать от всего, чему меня учили, что я написала и еще пыталась писать, от ребенка, которого произвела на свет. Брак — это и правда тюрьма, рассуждала я, вот Лиле хватило смелости, даже рискуя жизнью, от него избавиться. А я, чем я рискую с Пьетро, который вечно занят своими делами, для которого я — пустое место? Ничем. Так чего ж я жду? Я позвонила Марио. Оставила Деде с Клелией и поехала к нему на работу. Мы целовались, он обсасывал мои соски и трогал меня между ног, как Антонио много лет назад во время наших встреч на прудах. Но, когда он спустил до колен штаны и трусы, сжал мой затылок и потянул мою голову к своему члену, я вырвалась, привела в порядок одежду и убежала.

Когда я пришла домой, меня била дрожь от чувства вины. Ночью я с неведомой прежде страстью отдалась Пьетро и сама сказала ему, что презерватив не нужен. Волноваться не о чем, думала я, со дня на день придут месячные, ничего не случится. Однако же случилось. Через пару недель я поняла, что снова беременна.

С Пьетро я даже не заговаривала об аборте — он был счастлив, что я подарю ему еще одного ребенка. Да мне и самой было страшно — от одного слова скручивало желудок. На аборт мне намекала Аделе в телефонном разговоре, но я отделалась банальностями типа: Деде нужна компания, одной расти плохо, ей хочется братика или сестренку.

— А как же книга?

— Книга продвигается, — соврала я.

— Дашь мне почитать?

— Конечно.

— Мы уж заждались.

— Знаю.

Я была в панике и, едва ли отдавая себе отчет в том, что делаю, предприняла шаг, поразивший не только Пьетро, но и меня: позвонила матери, сказала, что опять жду ребенка, и попросила ее приехать во Флоренцию пожить немного с нами. Она буркнула, что не может — кто будет заботиться о семье? Я заорала: «Тогда знай, что из-за тебя я больше ничего не напишу! — А мне плевать! — заорала она в ответ. — Ты и без того живешь как у Христа за пазухой!» — и швырнула трубку. Но через пять минут перезвонила Элиза. «Я присмотрю за домом, — сказала она, — мама завтра выезжает».