Я и Хорхе… м-да. Один раз мы сыграли партию в шахматы. Один-единственный раз. Вничью. Но когда речь шла об операциях Сопротивления, об особо тайных и конспиративных, мы были непобедимой командой, близнецами, чувствующими друг друга без слов.

Амадеу исходил ревностью к этому бессловному взаимопониманию, к тому, что был исключен из наших тайных планов и дел. «Ваша фаланга», — называл он наш заговор молчания. И явно чувствовалось, что он был бы рад разрушить этот союз. Он высказывал догадки. Иногда попадал пальцем в небо, иногда был очень близок к истине. Особенно если дело касалось того… того, что касалось его самого.

Грегориус затаил дыхание. Прояснится сейчас что-нибудь об Эстефании Эспинозе? Ни О'Келли, ни Эса он не мог об этом спросить, просто исключено. Может быть, Праду заблуждался? Может быть, он старался спасти девушку от опасности, которой вовсе не существовало? Или нерешительность Жуана относится совсем к другим воспоминаниям?

— Я всегда ненавидел выходные с тех пор, как здесь, — сказал Эса на прощание. — Пирог без вкуса, сливки без вкуса, безвкусные подарки, безвкусная болтовня. Масса безвкусных условностей. А теперь… вечера с вами… бойтесь, я могу к ним привыкнуть.

Он вынул руку из кармана жакета и протянул Грегориусу. Ту самую правую руку с выдернутыми ногтями. Грегориус чувствовал ее крепкое пожатие всю обратную дорогу.

В воскресенье Грегориус улетел в Цюрих. Он проснулся в утренние сумерки и подумал: «Я уже близок к тому, чтобы потерять себя самого». Все происходило не так, чтобы он сначала проснулся и подумал эту мысль в состоянии беспристрастного бодрствования. Все было наоборот: сначала пришла эта мысль, а потом бодрствование. И это удивительное хрупкое бодрствование было ему внове, оно отличалось от того незнакомого состояния, которое он испытал на подступах к Парижу. В известном смысле оно и было ничем иным, как самой этой мыслью. Он не был уверен, что понимал ее содержание и смысл, но при всей неясности эта мысль обладала четкой определенностью. Его охватила паника, и он принялся судорожно паковать чемодан, бросая вперемешку книги и вещи. Когда все было собрано, он заставил себя успокоиться и несколько минут постоял у окна.

День обещал быть солнечным. В салоне Адрианы натертый паркет будет отражать лучи. В утреннем свете письменный стол Праду, наверное, выглядит еще более покинутым, чем обычно. Над столом, припомнил Грегориус, висят листочки с пометками дел, выцветшие, с едва разборчивыми словами. С расстояния можно рассмотреть разве что отдельные штрихи, там, где нажим ручки был сильнее. Хотел бы он знать, о каких делах они должны были напомнить врачу.

Завтра или послезавтра, а может, уже сегодня, Клотилда явится в отель с новым приглашением от Адрианы. Жуан Эса рассчитывает, что в воскресенье Грегориус придет играть в шахматы. О'Келли и Мелоди удивятся, когда он больше не появится. Он, человек, возникший из ниоткуда и расспрашивающий об Амадеу так, будто от того, поймет ли он, кем был Праду, зависит его жизнь. Патер Бартоломеу найдет странным, что рукопись выпускной речи любимого ученика получит по почте. И Мариана Эса не поймет, почему он как сквозь землю провалился. И Силвейра. И Котиньо.

— Надеюсь, не произошло ничего страшного, что вы так внезапно уезжаете? — сказала администраторша, когда он попросил счет.

Из португальского, на котором лопотал таксист, он не понял ни слова.

В аэропорту, сунув руку в карман за бумажником, он обнаружил клочок бумаги, на котором Жулиу Симойнш, букинист, записал Грегориусу адрес языковых курсов. Он долго таращился на него, а потом выбросил бумажку в урну перед залом ожидания. Самолет, вылетавший десятичасовым рейсом, был полупустым, и ему дали место у окна.

В зале отлета вокруг него звучала только португальская речь. Однажды он даже услышал слово «português», но теперь это было слово, внушавшее страх, хотя он и не смог бы сказать, перед чем. Он хотел спать в своей постели на Лэнггассе, хотел ходить по Бундестеррасе и через Кирхенфельдбрюке, хотел объяснять ablativus absolutus и анализировать «Илиаду», хотел стоять на Бубенбергплац, где ему все знакомо. Он хотел домой.

На подлете к Клотену Грегориус проснулся от голоса стюардессы, она о чем-то спрашивала его. Вопрос был длинным, он с трудом его понял и ответил по-португальски. Он смотрел в иллюминатор на Цюрихское озеро. Большая часть ландшафта лежала под грязноватым тающим снегом. По крылу самолета барабанил дождь.

Нет, он хотел не в Цюрих, ему надо в Берн. Он был рад, что у него с собой томик Праду. Когда самолет пошел на посадку и все пассажиры откладывали в сторону книги и газеты, он вынул книгу и начал читать.

JUVENTUDE IMORTAL — БЕССМЕРТНАЯ ЮНОСТЬ

В юности мы живем так, будто бессмертны. Знание о том, что умрем, вьется над нами, как лента серпантина, не задевая. Когда в жизни это меняется? Когда бумажная лента начинает обвивать нас так плотно, что под конец душит? По каким признакам мы узнаем ее легкое, но неотступное давление, которое дает нам понять, что больше уже не отпустит? Как мы узнаем это в других? И как в себе?

Грегориус пожалел, что самолет — не автобус, в котором можно читать до конечной остановки, а потом, не выходя, поехать обратно и продолжать читать. Он вышел последним.

У окошка кассы он так долго медлил, что кассирша уже начала нетерпеливо теребить браслет наручных часов.

— Второй класс, — выдавил он наконец.

Когда поезд отошел от цюрихского вокзала и начал набирать ход, Грегориусу пришло в голову, что Натали Рубин сегодня пойдет по библиотекам искать материалы по португальскому движению Сопротивления, а другие книги уже на пути в Лиссабон. В середине недели, когда он снова обоснуется в своей квартире на Лэнгассе, она отправится в книжный магазин Хаупта, всего за несколько домов от него, а потом понесет персидскую грамматику на почту. Что он ей скажет, если они встретятся? Что скажет остальным? Кэги и другим коллегам? Ученикам? С Доксиадесом будет легче всего, но тем не менее какие он найдет слова, правильные слова, чтобы они могли как объяснить? Когда показался шпиль Мюнстера, бернского кафедрального собора, у него возникло чувство, что через несколько минут он вступит в запретный город.

В квартире стоял ледяной холод. Грегориус поднял жалюзи на кухне, которые опустил две недели назад, когда прятался от всех. Пластинка языкового курса все еще лежала на проигрывателе, конверт от нее — на столе. Телефонная трубка лежала на рычаге криво и напомнила ему о ночном разговоре с Доксиадесом. «Почему следы прошлого навевают на меня грусть, даже если это следы чего-то радостного?» — написал Праду в одном из своих коротких эссе.

Грегориус распаковал чемодан, выложил на стол книги. «О grande terramoto». «А morte negra». Он повернул переключатели отопления во всех помещениях на максимум, запустил стиральную машину и сел за книгу об эпидемии чумы четырнадцатого и пятнадцатого веков в Португалии. Язык ее был несложным, и он быстро продвигался. Через какое-то время он закурил последнюю сигарету из пачки, купленной в кафе неподалеку от особняка Мелоди. Впервые за все пятнадцать лет, которые он здесь прожил, по воздуху поплыл табачный дым. Время от времени, окончив очередную главу, он отвлекался и вспоминал свой первый визит к Жуану Эсе, и тогда чувствовал в горле обжигающий вкус чая, который он влил в себя, чтобы облегчить работу дрожащим пальцам Жуана.