Когда Грегориус подошел к шкафу, чтобы достать теплый свитер, ему вспомнился пуловер, в который он завернул древнееврейскую Библию в заброшенном лицее. Как хорошо было сидеть в кабинете сеньора Кортиша и читать книгу Иова, когда луч света путешествовал по комнате. Грегориус подумал о Елифазе Феманитянине, Вилдале Савхеянине, Софаре Наамитянине. Перед его взором встала вокзальная табличка с названием «Саламанка», и нахлынули воспоминания о том, как, готовясь к отъезду в Исфахан, он писал на доске свои первые персидские слова в каморке в сотне метров отсюда. Он взял лист бумаги и проверил, помнит ли его рука давний опыт. Получились несколько штрихов и закорючек, точек для обозначения гласных. Потом он прервался.

Он вздрогнул, когда в дверь позвонили. Это оказалась госпожа Лосли, соседка. Она сказала, что узнала о его возвращении по коврику перед дверью, передала ему почту и ключ от почтового ящика. Как он провел отпуск? И всегда ли теперь каникулы начинаются так рано?

Единственное, что Грегориуса интересовало из почты, было письмо Кэги. В нарушение своей привычки он не взял ножичек, а торопливо разорвал конверт.

Дорогой Грегориус,

не могу оставить без ответа письмо, которое Вы мне написали. К тому же оно меня очень тронуло. Надеюсь, что Вы, как бы далеко ни отправились, оставили распоряжение пересылать Вам почту.

Главное, что я хотел бы Вам сказать, это следующее: гимназия без Вас странным образом опустела. Настолько, что Виржиния Ледуайен неожиданно сказала в учительской: «Я иногда ненавидела его за прямую неотесанную манеру; впрочем, ему, правда, не помешало бы чуть получше одеваться. Все время эта затасканная бесформенная дрянь. Но должна сказать, да, должна сказать, что мне его как-то не хватает. Etonnant».[80] И то, что сказала уважаемая коллега, ни в какое сравнение не идет с тем, что мы слышим от учащихся. И особенно, если позволите, от некоторых учениц. Когда я стою перед Вашим классом, то ощущаю Ваше отсутствие как огромную сумрачную тень. И что теперь будет с шахматным турниром?

Марк Аврелий: вот уж воистину. Мы с женой, скажу Вам откровенно, в последнее время чувствуем, что теряем обоих наших детей. Нет, не из-за болезни или несчастного случая, все куда страшнее: они восстают против нашего образа жизни и зачастую в выражениях не стесняются. Иногда по моей жене видно, что она больше не выдержит. Тогда мне и приходят на ум слова мудрого императора, которые Вы так кстати напомнили. И хотел бы еще добавить — не сочтите это за бестактность: каждый раз, когда я вижу перед собой Ваше письмо, которое никак не желает исчезать с моего стола, я испытываю укол зависти. Просто встать и уйти — какой смелый поступок! «Он просто встал и ушел, — до сих пор не могут успокоиться наши ученики. — Просто встал и ушел!»

Ваше место по-прежнему остается за Вами, можете не беспокоиться. Часть нагрузки взял я, на остальное нашел студентов, которые Вас временно замещают. На древнееврейский тоже. Что касается финансового вопроса, то все необходимые документы высланы Вам на дом.

Что еще сказать напоследок, дорогой Грегориус? Лучше всего вот что: мы все желаем Вам обрести в этом путешествии то, чего Вы ищете, во всех смыслах.

Ваш Вернер Кэги.

P. S. Ваши книги у меня в шкафу. С ними ничего не случится. У меня к Вам еще одна маленькая просьба: не могли бы Вы как-нибудь — это не срочно — вернуть Ваши ключи?

От руки внизу Кэги приписал: «Или хотите оставить их у себя? На всякий случай?»

Грегориус долго сидел над письмом. На улице уже стемнело. Он никогда бы не подумал, что Кэги может написать ему такое откровенное послание. Как-то давно он встретил ректора в городе, с обоими детьми, они смеялись, и все казалось прекрасно. То, что Виржиния Ледуайен сказала о его одежде, ему понравилось, и он даже немного расстроился, посмотрев на брюки от нового костюма, которые носил в Лиссабоне. «Прямую», да. А вот «неотесанную»… И интересно, кто из учениц, кроме Натали Рубин и разве еще Рут Гаучи, скучал по нему?

Он вернулся, потому что снова хотел жить в том месте, где ему все знакомо. Где не надо говорить на португальском или французском, или английском. Почему же теперь письмо Кэги сделало это желание, простейшее из всех желаний, трудно осуществимым? И почему ему так важно — важнее, чем недавно в поезде — было пойти на Бубенбергплац именно ночью?

Час спустя, стоя перед площадью, он терзался чувством, что больше не может ее коснуться. Да, хоть это и звучит странно, но слово найдено точно: он не может коснуться Бубенбергплац. Уже трижды он обошел ее по периметру, ждал у каждого светофора, осматривался по всем сторонам: кинотеатр, почта, памятник, испанская книжная лавка, где он наткнулся на томик Праду. Прямо — трамвайная остановка, церковь Святого Духа, универмаг «Лоеб». Грегориус остановился в сторонке, закрыл глаза и постарался сконцентрироваться на том давлении, что окажет на мостовую его тяжелое тело. Ступни ног стали горячими, площадь ринулась ему навстречу, но ощущение осталось прежним: коснуться ее никак не получалось. Не только мостовая, вся площадь с ее годами взращенной близостью вздымалась перед ним, однако камням и зданиям, фонарям и звукам не удавалось дотянуться до него, преодолеть какой-то тончайший зазор, чтобы войти в него и привнести с собой нечто, что он не просто знал, пусть и очень хорошо, а такое, что раньше присутствовало в нем всегда и только теперь, утратив, он осознал это.

Необъяснимый и упрямый зазор не защищал, не служил буфером, держащим дистанцию и дающим надежность. Скорее он повергал Грегориуса в панику, вызывал страх: вместо того чтобы среди знакомых вещей снова обрести себя, потеряться здесь окончательно и заново пережить то, что уже случилось в утренних сумерках Лиссабона; только во много раз страшнее и опаснее, потому что тогда за Лиссабоном стоял Берн, а за потерянным Берном другого Берна не было. Опустив взгляд к твердой, но пружинящей мостовой, он сделал пару шагов и наткнулся на прохожего. Голова закружилась, на какое-то мгновение все вокруг покачнулось, и Грегориус схватился руками за голову, словно стараясь удержать ее на плечах. Когда все снова встало на свои места, краем глаза он заметил, как обернулась женщина с немым вопросом во взоре, не требуется ли ему помощь.

Часы на церкви Святого Духа показывали без пары минут восемь. Поток машин поредел. В просветах между облаками показались звезды. Сильно похолодало. Грегориус прошел по Кляйне-Шанце дальше, к Бундестеррасе. Он в волнении ожидал момента, когда свернет на Кирхенфельдбрюке, как десятилетиями поворачивал каждое утро без четверти восемь.

Мост был перекрыт. До следующего утра на ремонт трамвайных путей. «Не повезло», — посочувствовал кто-то, когда Грегориус беспомощно таращился на табличку с объявлением.

С ощущением, будто у него вошло в привычку то, что раньше было чуждо, Грегориус ступил в ресторан отеля «Бельвью». Приглушенные звуки музыки, светло-бежевые куртки официантов, благородное сияние серебра. Он сделал заказ. Бальзам разочарования. «Он часто смеялся над тем, — сказал Жуан Эса о Праду, — что мы, люди, воспринимаем мир сценой, где нам и нашим желаниям отведена главная роль. Это заблуждение он считал истоком всех религий. "А это вовсе не так, — говорил он. — Вселенная существует сама по себе, и ей нет до нас никакого дела, абсолютно никакого"».