Она придумывала себе самые несуразные болезни, требуя у меня от них лекарства, чтобы оправдать свое присутствие в нашей аптеке. Я записывал в конторскую книгу ее заказ, выполнял его при первой же возможности, но на том дело и заканчивалось. Эмили на несколько минут впадала в задумчивость, несмело высказывала пару соображений, задавала несколько вопросов о том, как использовать то или иное лекарство, и возвращалась домой. По правде говоря, она надеялась спровоцировать меня, отчаянно дожидаясь момента, когда я распахну перед ней свое сердце, но я в этом ее не поощрял и не поддерживал. Притворно не замечая ее немой, трагично бессловесной настойчивости, боролся с собой, чтобы не уступить, уверенный, что, если дам слабину, она тут же воспользуется этим и воссоздаст то, что мне так упорно хотелось разрушить.

Эти грубые, топорные, до смерти отвратительные уловки, мерзкие игры с человеком, который ни о чем не догадывался, приносили мне жестокие страдания. С каждым ее приходом, точнее, после каждого с ней расставания я замечал, что Эмили все больше приобщается к моим делам, отвоевывает все новые и новые позиции и становится средоточием моих интересов. Ночью я не мог уснуть, не прокрутив в голове все ее движения и паузы, а днем, стоя за прилавком, с нетерпением ждал, когда она переступит порог. Каждый заходивший к нам клиент подчеркивал ее отсутствие, я ловил себя на мысли, что мне ее мучительно не хватает, подпрыгивал на месте, когда над входной дверью звенел колокольчик, и нервничал, видя, что дверь распахнула не она. Какие превращения происходили внутри моего естества? Почему я так злился на собственную рассудительность? Неужели благопристойность и приличия важнее искренности? Зачем вообще нужна любовь, если она не противостоит скверне и проклятиям, подчиняется запретам и преследует лишь дикие цели, обусловленные ее навязчивыми идеями?.. Я понятия не имел, что со всем этим делать. Печаль Эмили казалась мне страшнее любого отречения, богохульства и осквернения всех святынь, вместе взятых.

– И долго так будет продолжаться, Юнес? – спросила она наконец, не в состоянии жить так дальше.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Но ведь это видно невооруженным взглядом. Я говорю о нас… Как вы можете так со мной обращаться? Я уже в который раз прихожу в эту злополучную аптеку, а вы все делаете вид, будто не замечаете моей боли, моего долготерпения, моих надежд и чаяний. Может показаться, что вы специально меня унижаете. Почему? В чем вы меня упрекаете?

Я молчал.

– Это из-за религии? Потому что я христианка, а вы мусульманин, да? – не отступала Эмили.

– Нет.

– Тогда назовите мне причину! И не говорите, что я вам безразлична, что вы не испытываете ко мне никаких чувств. Я женщина, и интуиция еще ни разу меня не подводила. Мне известно, что проблема не в этом. Но даже не догадываюсь, в чем же она может заключаться. В своей любви к вам я призналась. Что еще мне нужно сделать?

Измученная и оскорбленная в лучших чувствах, Эмили была готова расплакаться. Она стиснула кулаки и прижала их к груди, будто желая схватить меня за шею, с силой встряхнуть и вывести из состояния оцепенения.

– Мне жаль.

– То есть?

– Я не могу.

– Чего вы не можете?

Я был озадачен. И конечно, несчастен. Я тоже досадовал на двойственность моего поведения, на неспособность разом решить все вопросы, вернув свободу и достоинство этой девушке, ставшей заложницей моей нерешительности, на то, что история нашей любви не может иметь продолжения. Может, я лгал самому себе и подвергал себя испытанию там, где не надо было ничего доказывать или преодолевать? Может, это тоже было своего рода самобичевание? Ведь принять радикальное решение в данном случае означало остаться без головы, сложив ее на плахе! Эмили не ошибалась, я действительно ее очень любил. Каждый раз, когда я пытался себя урезонить, сердце восставало и злилось, что я стремлюсь вырезать его из моей груди. Что мне было делать? Что это будет за любовь, построенная на святотатстве, лишенная благородства и божьего благословения? Как можно пережить отречение, которое без конца будет орошать ее, будто отравленная вода?

– Я люблю вас, Юнес… Вы меня слышите?

– Да…

– Я сейчас уйду. И больше не вернусь. Если вы испытываете ко мне те же чувства, что и я к вам, то сможете без труда меня найти.

По щеке Эмили покатилась слеза, но вытирать ее она не стала. Ее огромные глаза поглощали меня без остатка. Она съежилась, обхватила себя за плечи руками и медленно вышла.

– Жаль…

Прямо передо мной стоял дядя. Чтобы понять, на что он намекает, мне потребовалось некоторое время. Неужели он все слышал? Но для этого ему пришлось бы подслушивать под дверью, а это не в его привычках. Мы с ним могли обсуждать все что угодно, только не женщин. Это была запретная тема, и природная стыдливость не позволяла ему говорить со мной об этом прямо, несмотря на его эрудицию и широту взглядов. В таких случаях он либо прибегал к намекам, либо действовал через третьих лиц. В данном случае свои наставления он передал бы мне через Жермену.

– Я был в подсобке, а дверь оставалась открытой, – объяснил дядя.

– Не страшно.

– Может, оно и к лучшему? Как знать, вдруг эти невольные признания еще сослужат хорошую службу… Я услышал твой разговор с этой девушкой, мысленно сказал себе запереть дверь, но не сделал этого. Нет, не из болезненного любопытства, просто я всегда обожал слушать, когда говорят человеческие сердца. Для меня нет замечательнее симфонии… Ничего, что я так откровенно?

– Нет-нет, пожалуйста.

– Я замолчу по первому твоему желанию, мой мальчик.

Он сел на скамью, принялся по очереди внимательно рассматривать свои пальцы, затем опустил голову и каким-то чужим голосом сказал:

– Оскорбляя женщину и полагая, что это ведет его навстречу судьбе, мужчина совершает огромную ошибку в расчетах, непростительный промах и к тому же страшную бестактность. Это не что иное, как безрассудная дерзость, неизменно обрекающая его на провал… Разумеется, женщина – это еще не все, но она основа всего… Взгляни по сторонам, обратись к истории, подумай о том, что происходит в мире, и ответь мне, что представляет собой мужчина без женщины, во что превращаются его молитвы и обеты, если они обращены не к ней… И если женщина поворачивается к тебе спиной, то весь горизонт для тебя сокращается до одной точки, будь ты богат, как Крёз, или беден, как Иов, будь ты повелитель или раб. – Он улыбнулся, будто обращаясь к какому-то далекому-далекому воспоминанию. – В тот самый момент, когда женщина в глазах мужчины утратит статус его главной цели и единственной амбиции, все радости и невзгоды этой жизни потеряют всякий смысл.

Он хлопнул себя по коленям и встал.

– Маленьким я часто ходил к скале Гран-Роше любоваться закатом. Он казался мне волшебным. Тогда я думал, что заход солнца является истинным воплощением лика Красоты. Затем я увидел снег, укрывавший безмятежным белым покровом равнины и леса; дворцы посреди сказочных садов и много других невообразимых сокровищ, тоже считая их раем… – Он положил мне на плечо руку. – Но ведь рай без гурий превратился бы в безжизненный натюрморт…