Симон не смутился. Его сжатые кулаки лежали на столе, ноздри раздувались от гнева. Он посмотрел Жан-Кристофу в лицо и четко, выделяя каждый слог, произнес:

– Зачем ты тогда нас позвал, если так уверен в правильности своего решения? Зачем произнес перед нами в свою защиту целую речь, если считаешь, что тебя не в чем упрекнуть? Может, ты думаешь таким образом облегчить совесть и втянуть нас в водоворот своей низости?

– Не то ты говоришь, Симон. Не то. Я позвал вас не для того, чтобы получить ваше благословение или навязать свою волю. Речь идет о моей жизни, и я достаточно взрослый мальчик, чтобы знать, чего хочу и как этого добиться… Еще до Рождества я собираюсь сыграть с Эмили свадьбу. А для этого мне нужны деньги, а не ваши советы.

Симон понял, что зашел слишком далеко и что у него нет никакого права оспаривать решение Жан-Кристофа. Кулаки его разжались. Он откинулся на спинку стула, уставился в потолок и надул губы. Комната наполнилась его пыхтением.

– Тебе не кажется, что ты слишком торопишься?

Жан-Кристоф повернулся ко мне:

– Жонас, как ты думаешь, тороплюсь я или нет?

Я ничего не ответил.

– Она тебя действительно любит? – спросил его Симон. – Ты в этом уверен?

– А у тебя что, на этот счет есть сомнения?

– Она девушка городская, Крис. Ничего общего с нашими. Когда я увидел, как легко она бросила Фабриса…

– Да не бросала она Фабриса! – в отчаянии завопил Жан-Кристоф. – Не бросала!

Симон замахал на него руками, призывая успокоиться:

– Согласен, забираю свои слова обратно… А ты говорил с ней о своих намерениях?

– Пока нет, но за этим дело не станет. Проблема в том, что я остался без гроша в кармане, просадив все свои сбережения в барах и борделях Орана. Из-за расставания с Изабель.

– Вот именно! – сказал Симон. – Ты только-только стал оправляться после этого разрыва, и я уверен, что еще не можешь до конца ясно мыслить. Поверь мне, чувства, которыми ты воспылал к этой горожанке, быстро угаснут. Не торопись, не накидывай вот так сразу себе на шею петлю, сначала убедись, что она сделана из прочной веревки. К тому же мне иногда кажется, что ты затеял все это, только чтобы заставить Изабель ревновать.

– Изабель для меня в прошлом.

– Знаешь, Крис, нельзя одним щелчком пальцев захлопнуть дверь перед носом человека, которого ты любишь с детства.

Мое молчание Жан-Кристофа раздражало, слова Симона задели за живое. Он встал, подошел к двери гостиной и резко ее распахнул.

– Ты выгоняешь нас, Крис? – возмутился Симон.

– Нет. Мне, скажем, просто надоело на вас смотреть. Что до тебя, Симон, то если ты не хочешь одолжить мне денег, ничего страшного. Однако сделай милость, не пытайся прикрываться соображениями, суть которых тебе непонятна. Но главное – прояви деликатность и больше мне не досаждай.

Жан-Кристоф знал, что покривил душой и что Симон ради него снимет последнюю рубашку; ему просто хотелось сказать что-то обидное и злое, и это ему удалось, потому что Симон опрометью бросился из комнаты, и мне, чтобы догнать его, тоже пришлось побежать.

Дядя позвал меня в кабинет и усадил на диван, на котором часто лежал с книжкой в руке. Щеки его в последнее время порозовели, он немного поправился и даже помолодел. Пальцы все еще подрагивали, но взгляд вновь стал проницательным и живым. Как бы там ни было, я был рад увидеть перед собой того самого человека, который так восхищал меня до того, как к нам в дом нагрянула полиция. Он читал, писал, улыбался и постоянно гулял с Жерменой под ручку. Я с восторгом смотрел, как они идут, не разбирая дороги, полностью поглощенные друг другом и не обращающие на окружающий мир ни малейшего внимания. В простых отношениях дяди с Жерменой, в постоянстве их союза присутствовали нежность, глубина и подлинность, наделявшие их чертами святых. Из всех семей, которыми мне когда-либо приходилось восхищаться, они больше всего внушали уважение и почтение. Им было вполне достаточно друг друга; видя, как они дополняют друг друга, я вдохновлялся, и сердце мое наполнялось радостью, столь же прекрасной, как их стыдливое счастье. Они были живым воплощением идеальной любви, не допускающей никаких оговорок. Шариат гласит, что женщине другой веры, чтобы выйти замуж за мусульманина, сначала нужно обратиться в ислам. Дядя на этот счет придерживался другого мнения. Для него не имело никакого значения, кем была его жена – христианкой, мусульманкой, да пусть даже язычницей. Он говорил, что, когда два человека любят друг друга, им не страшны ни ограничения, ни проклятия, что при виде любви боги смягчаются, что это чувство не может быть предметом торга, ведь любые сделки или уступки посягают на самое священное в этом мире.

Дядя отложил перо и задумчиво посмотрел на меня:

– Тебя что-то мучает, мой мальчик?

– Что вы имеете в виду?

– Жермена считает, что у тебя неприятности.

– Да нет, все в порядке. Разве я на что-нибудь жалуюсь?

– Человеку, полагающему, что проблемы, с которыми он столкнулся, касаются только его, и не нужно жаловаться… Знай, Юнес, ты не один. И беспокоить меня тоже не бойся. Я дорожу тобой больше всего на свете. Ты все, что у меня осталось в этой жизни… В твоем возрасте у молодых людей часто возникают проблемы, да еще какие. Ты ищешь спутницу, чтобы разделить с нею судьбу, думаешь о собственном доме и стремишься как-то обустроить свою жизнь. Это нормально. Каждая птичка рано или поздно желает взлететь на своих собственных крыльях.

– Жермена говорит всякую ерунду.

– И что в этом плохого? Ты же знаешь, как она тебя любит. Все ее молитвы только о тебе. Поэтому не скрывай от нее ничего. Если тебе нужны деньги или, может быть, что-то еще, мы в твоем полном распоряжении.

– Ни на секунду в этом не сомневаюсь.

– Ну вот, ты меня успокоил.

Перед тем как отпустить меня, дядя нацарапал что-то на клочке бумаги и протянул его мне:

– Будь так добр, сходи в магазин и принести мне эту книгу.

– Конечно. Уже бегу.

Я сунул бумажку в карман и вышел на улицу, спрашивая себя, что могло навести Жермену на мысль о возникших у меня проблемах.

Жара последних недель немного спала. В измочаленном зноем небе огромное облако пряло полотно, и прялкой ему было солнце. Его тень скользила по виноградникам Летучим голландцем. Старики стали потихоньку выходить из домов, радуясь, что пережили волну жары. Сидя прямо у порога на табуретах в шортах и майках, они потягивали анисовку, низко надвинув на багровые лица широкополые шляпы. Близился вечер, ветерок с берега окутывал прохладой все, вплоть до человеческого настроения… С дядиной бумажкой в кармане я отправился в книжный магазин с витринами, которые были до отказа забиты книгами и украшены наивной живописью в исполнении местных художников. И каково же было мое удивление, когда, толкнув дверь, я увидел за прилавком Эмили.