– Так меня наши, дикие, столько раз цапали, что на три жизни впярёд слух прочистили!

– Счастье слышать… – Пётр Алексеевич недоверчиво ухмыльнулся. – Шутки шутите.

– А надо слышать, – горячо подался к Петру Алексеевичу Пал Палыч. – Надо! Оно вроде, счастье-то, на всех и одно, как матка в рою, да у всякого своё. И голос свистом подаёт, как птаха. Чу! – Пал Палыч поднял взгляд и выставил вверх указательный палец. – Вот, слышите? Свистит.

Пётр Алексеевич невольно прислушался:

– Нет, не слышу.

– И правильно, – согласился Пал Палыч. – То моё свистит. А чужого ня слышно.

Пётр Алексеевич, переводя блестящий, подёрнутый хмельным глянцем взгляд, смотрел то на тестя, то на Пал Палыча – лица их были серьёзны.

– Ну так дело – пустяк, – поднялся он из-за стола. – Сейчас подправим.

И пошёл тяжёлым шагом к сеням.

Небо бледнело. На западе, ярко подсвечивая перистые облака, закатывалось густо-красное солнце – жди завтра ветра. Женщины возле забора осматривали цепенеющие к ночи цветы. За баней у реки, не видимый в кроне отцветшей черёмухи, выводил сочные трели соловей. Аккомпанируя песне, шумела на каменистом перекате, самый большой валун которого облюбовала белая цапля, быстрая вода. Под старой раскидистой яблоней в саду, предчувствуя недоброе, гудели басовитым хором в ульях пчёлы.

Монтировщик насекомых

С недавних пор у Петрунина пропали чувства. Нет, зрение, слух, обоняние – всё на месте, но. Исчезли переживания и настроения, которые иной раз просыпаются под впечатлением увиденного невзначай поворота женской головы, попавшего точно в ухо стрё- кота вечерних кузнечиков, тёплого ветра, пробежавшего по лицу, или донёсшегося невесть откуда запаха дыни. Когда именно это случилось, сказать Петрунин не мог. Одно определённо – чувств не было уже по меньшей мере пару дней. А то и целую неделю.

Вот и теперь. Петрунин стоял перед рыбным прилавком, разглядывал посверкивающую бронзово-масляную салаку, холодного копчения скумбрию, розовую сёмгу, жирного, яично-белого на свежем срезе палтуса, вяленого леща с белёсой высыпкой соли на чешуе, оплетённые бечевой оковалки пятнистой зубатки, и внутри него не происходило ровным счётом никаких душевных движений. Никаких. Палтус, как и зубатка, был предъявлен в виде обрубков, сёмга – пластом бесхребетного филе, салака и лещ – в полном теле, а скумбрия – без головы, как Олоферн на картине Боттичелли. «Почему копчёную скумбрию всегда продают без головы? – размышлял Петрунин. – Наверное, у неё некрасивое лицо».

Купив пару крупных салак горячего копчения, он двинулся дальше – вслед за рыбой в мысленном списке стояли суповой набор из замороженных овощей, фрикадельки, куриные сердца, печёночный паштет, кабачки и тахинная халва. Не то чтобы Петрунин желал вкусить блюд, приготовленных именно из этих продуктов, просто нынешний день должен отличаться от остальных хотя бы по части гастрономии. Сегодня он сдал под расчёт работу одному из постоянных заказчиков и получил новую – деньги жгли ляжку. Жгли? И снова нет – острого желания потратить заработанное не было, однако обретённая сумма превышала предусмотренные наперёд расходы, и излишек позволял сделать шаг за очерченные рамки.

Жизнь Петрунина сложилась кренделем. Школу он не любил, принимая её как унылое ярмо, без которого родители своими поучениями и негодующими криками высверлили бы в его темени дыру. Мальчика привлекало иное: его интерес возбуждали альпинизм, насекомые и палеозоология – скалы манили благородной опасностью, жуки, стрекозы и бабочки порождали азарт исследования, вымершие животные потрясали воображение, вызывая трагический восторг. Ни в одной из этих областей школа не могла оказать ему ни малейшего содействия: потакать детским увлечениям, развивать и придавать им регулярный характер – это не к школе. На такой случай есть спортивные секции, кружки и детские творческие объединения. Туда Петрунин и устремился, благо группы для юных альпинистов и энтомологов в городе нашлись. Пару раз для получения юношеского разряда выезжал на Домбай, где беззаботно совмещал горные маршруты с энтомологическими сборами. Что касается палеозоологии – тут он был обречён остаться один на один со своей страстью.

Впрочем, отец его, будучи специалистом по металлам и сплавам, тоже имел пунктик – увлекался муравьями и содержал дома в террариуме целую муравьиную ферму. Любовь сына к насекомым он одобрял, так что в лице отца младший Петрунин находил в семье некоторую поддержку. До той поры, пока отец не сошёл с ума и с острым приступом расщепления личности не угодил на Пряжку, а его формикарий с колонией муравьёв-жнецов – на помойку. Но это случилось позже, когда школа уже осталась позади. Что касается матери – она была женщиной с реальными запросами и в будущем хотела видеть сына директором мебельной фабрики или главврачом ветеринарной лечебницы. По большей части именно она сверлила ему темя.

В университет Петрунин не поступил – сказался недостаток знаний по целому ряду дисциплин, которые в школе навевали на него тоску, – хотя в узких областях, связанных с его интересами, достиг немалых успехов. Так пара младших научных сотрудников из лаборатории систематики насекомых ЗИНа[4] общалась с ним без присущей служителям науки по отношению к любителям брезгливой снисходительности, ограничиваясь лёгким высокомерием, а городские коммунальные службы в скором времени с дорогой душой стали брать его на работы, связанные с промышленным альпинизмом: наружная мойка окон, замена водосточных труб, простукивание отслаивающейся штукатурки на фасадах зданий, сброс снега с крыш и скол наросших на карнизах сосулек. Известное дело: если чувствуешь, что это твоё, не слушай тех, кто отговаривает.

Осенью, после провала вступительных экзаменов, Петрунину пришла повестка из военкомата. А тут как раз – первая девушка, золотые дни бабьего лета, незнакомое и пьянящее чувство близкого счастья, накатывающего неотвратимым валом, словно цунами. Жизнь щедро, напоказ распахнула свои объятия после школьной неволи, как раскрывает удивительные крылья царственная бабочка, – какой к чертям военкомат! Вот так за здорово живёшь отдать казарме два года своей взлетающей ввысь прекрасной и неповторимой жизни? Щас!

Курьер принёс повестку в его отсутствие, поэтому подписи о получении Петрунин не оставил. Чтобы в дальнейшем оградиться от нежеланных встреч с сотрудниками военного комиссариата, он переехал из родительской квартиры в центре к бабушке на Софийскую. Пару лет вместо срочной службы метался в пустой суете юности – влюблялся и расставался, терял и заводил друзей, растворялся в компаниях и отстраивал кристалл индивидуальности вновь, – родителям не докучал, подрабатывал у коммунальщиков. Иной раз зашибал такие деньги, что хватало и на Ялту, и на Геленджик. Альпинизм, позорно низведённый до борьбы с сосулькамии отколупывающейся штукатуркой, кормил, а вот букашки временно ушли из