— Как же ты выбрался из кризиса?

— Помог инвестор…

— Только не говори, что Вася, — морщусь. Отчего-то не хочется чувствовать себя обязанной ему.

— Нет. Не Вася. Горский.

— Горский? Но как?

— Я тебе рассказывал, что мы с его родителями дружили? Лена, я, Агата с Робертом и Альберт со своей Вероникой. Мы жили в разных городах, но часто все вместе ездили отдыхать. Последний раз мы виделись в Греции. Тебе лет пять было, Марку где-то пятнадцать, Васе — семь-восемь, или около того. Примерно через месяц после отпуска Горские и Заболоцкие погибли. Дети остались сиротами на руках у бабки, которую вскоре наполовину парализовало от инсульта. В итоге все легло на плечи Марка — и младший Вася, и лежачая бабка, и проблемы с органами опеки, которые хотели определить мальчишек в детский дом. Тогда мы с твоей матерью оформили опеку на себя. Практически жили на два города. Наняли сиделку и няню. Дети вернулись в школу. Каждому из них была выплачена приличная компенсация от авиакомпании. Два миллиона за каждого погибшего. Итого мальчишкам упало по четыре миллиона. Деньги мы положили им на счета, а ежемесячных процентов вполне хватало ребятам, чтобы жить на прежнем уровне. Как-то Марк поинтересовался, что можно сделать с деньгами, чтобы заработать. Я посоветовал почитать об инвестициях. И лучше в зарубежные проекты, потому что в России в то время заработать на стартапах было нереально. Круговая порука и теневая система ведения любого бизнеса играла на руку только конкретным лицам. Парень заинтересовался. Стал тщательно изучать вопрос. Кое-где я ему помог, но в основном он всего добился сам. Вложили мы его два миллиона в один австрийский проект и не прогадали. Капитал обернулся и вернулся утроенной суммой. А потом бабка умерла, а в завещании стало известно об их родственниках в Германии, которых по воле усопшей также известили об осиротевших племянниках. Люди оказались неплохие. Детей забрали, и долгое время мы с Марком не общались. Пока один инвестор не вложил крупную сумму в мой умирающий бизнес…

— Марк, да?

— Да. Узнал я об этом, правда, не сразу. А увиделись мы и вовсе только на свадьбе у Демина, помнишь, в «Розалин»?

— Помню-помню…

— Я еще тогда очень удивился, что Горский твой преподаватель по экономике.

Надо же, оказывается, мы так тесно связаны с самого детства… Почему же я его совершенно не помню? Хотя, что можно помнить, когда тебе пять лет? Я даже не сразу вспомнила о наших приключениях в Нью-Йорке…

Мы так и сидели в обнимку с папой, раскачиваясь из стороны в сторону, в кромешной темноте, тихо переговариваясь, срастаясь обратно крепкими родственными корнями, что еще несколько часов назад я считала безвозвратно разбитыми вдребезги.

Наверное, в глубине души, я всегда понимала папу. И принимала его. Вместе с тираническими замашками, желанием контролировать и управлять моей жизнью. И как бы я не бесилась сейчас, стоит признать, что долгое время мне было вполне комфортно в созданном им коконе. Он берег меня. Как умел. Как получалось. И не думаю, что для Васи берег, ведь в конечном итоге, еще там, в России, до приезда сюда, он сказал, что не станет принуждать к замужеству. Видимо осознав, что пришло время вылезать детенышу из кокона и становиться взрослой … хотелось бы сказать, что бабочкой… но, если вы не знали, бабочки появляются из куколок, а из коконов вылезают блохи, гусеницы и пауки. А, ну еще мотыльки…

Боже, какой бред лезет в мою голову…

Злиться на папу больше не получалось. Стоит признаться в первую очередь самой себе, что я позволяла собой управлять. Кричала, истерила, но ничего против не предпринимала. Не грозила убить себя, не сбегала из дома, не искала сомнительных компаний или секретных групп в соцсетях для детишек, обиженных родителями. Нет. Просто подчинялась в конечном итоге и… старалась все делать хорошо.

Папа отправил меня в экономический институт. Да. Но при этом я была вольна посещать любые курсы и мастер-классы по изобразительному искусству, участвовать в конкурсах, посещать выставки. Мне не разрешалось тесно общаться с мальчиками. Да. Но нуждалась ли я в этом на самом деле тогда? Нет.

Как бы мне не хотелось обвинять его в ограничении личной свободы, ничего из навязанного папой не привело к каким-либо существенным негативным последствиям.

Это ФАКТ.

Когда мамы не стало, мир рухнул под ноги. Я действительно потерялась. Пропало ощущение незыблемого, нерушимого и постоянного. Мозг в режиме нон-стоп ожидал нового удара, новых потерь, новой боли и никак не мог обрести контроль над этими страхами.

Контроль.

Это то, чего мне на самом деле не хватало, понимаю я, оглядываясь в прошлое. И папа своим тотальным преследованием, ограничениями и навязанными приоритетами, сам того не понимая, не позволял рухнувшему миру засосать меня к себе на дно.

Ведь когда ты растерян, разбит и не можешь даже шевелиться, порой единственный способ выжить — выполнять команды. Иди поешь. Пора спать. Ты не будешь общаться с этим мудаком. Учи экономику, рисуешь ты и так прекрасно, а продать картину еще нужно уметь.

Папа, папочка…

Как мне повезло, что ты есть.

— Пап…

— Да, родная.

— Я люблю тебя. И больше совсем не злюсь…

Я почувствовала, как руки сильнее сжимают мои плечи, а самого папу трясет, словно внутри него грохочет буря, от которой я чувствую лишь слабые отголоски. А потом на мой холодный нос упали горячие капли.

Кап. Кап. Кап.

Бесконечная благодарность окутывающей нас темноте. Если кто-то однажды видел, как плачет дорогой тебе сильный и непреклонный в обычной жизни мужчина, вовек не забудет этого.

Боль.

Страх.

Агония.

Вот что ты чувствуешь.

Папа ничем не выдал минутную слабость. Ни всхлипом. Ни вздохом. Ни кашлем. Объятия не разомкнулись, чтобы утереть с лица влагу, покачивания не прекратились, дыхание осталось ровным.

Лишь тишина и три горячих капли, случайно упавшие на мой нос, красноречивее любых слов рассказали, что у Виктора Беккера живое сердце, заполненное мной.

— И я люблю тебя, доченька. Больше всего на свете, — сказал он, спустя несколько минут, окончательно взяв себя в руки.

И этого абсолютно достаточно, чтобы навсегда-навсегда простить папе совершенные ошибки.

— Пап… Можешь позвать Марка?

Я стою у прозрачного стекла и вглядываюсь в мир за окном. Словно пузатые, мохнатые, белые шмели в синеве глубокой ночи кружат крупные снежинки. Отсюда, с высоты, можно воочию наблюдать, как от облаков, медленно ползущих на восток, стремительно отрываются пушистые кусочки и, исполняя завораживающий танец, оседают на холодную черную землю, заполняя ее молочными паззлами. Как будто в режиме слоу мо падает само небо.