– Зеев, – сказал алюф Цвика Гидеон, – я могу на тебя рассчитывать?

Зеев Тамарчик молчал – бесяще, слабовольно молчал, – а потом сказал:

– Просто теперь, когда они все живые…

Первый смешок донесся из угла, где сидела Сури Магриб, кусая свои до крови обкусанные ногти; затем хмыкнул эфиопский – или суданский? – мальчик из охраны, и алюф Цвика Гидеон впервые подумал, что не такой уж этот мальчик простак, каким казался. Потом засмеялись все, и Зееву Тамарчику тоже пришлось засмеяться, похлопать себя руками по коленям, сказать: «Ну бээмэт[125], вы же меня поняли» (о да, они его поняли), и начать заново – и снова у него получилось:

– Просто теперь, когда они все живые…

Приведенные ниже тексты взяты из коллекции военного фольклора времен асона, собранной доктором А. Г. Довганем («Роль фольклора в преодолении тревоги, депрессивных состояний и нарушений идентичности, вызванных отсутствием посттравматического синдрома у бойцов ЦАХАЛа»[126], Tel Aviv University Press, 2028, ISBN 9783161484100). На протяжении 2022–2026 гг. доктор Довгань вел в госпиталях, клиниках для прошедших декомиссию и на военных базах общего доступа сеансы групповой терапии для солдат, чье психологическое состояние было отягощено тревогой, вызванной отсутствием посттравматического синдрома и чувства вины за собственные действия и действия армии в последний период асона. Каждый приведенный ниже отрывок является переделкой существовавшей до Войны и асона фольклорной армейской песни.

1

(Исполняется на мотив песни «Эйзу махлака»[127].)

2

(Исполняется на мотив песни «Аль адама шэль кавод»[128].)

3

(Исполняется на мотив песни «Азавт оти, яльда»[130].)

4

(Исполняется на мотив песни «Рэд элейну, авирон»[132].)

Были свои, пятнистые, и были, конечно, коты и несчастный каракал с незаживающей, ободранной бурей до кости ногой, и было несколько енотов, от которых никто не ждал ничего осмысленного, зато они тишком-молчком разнесли по лагерю весть о том, что эта встреча на задах слоновьего загона состоится; и были землеройки, вечно благостные землеройки, от вида которых он почему-то сразу занервничал. Договорились, что надо все делать до захода солнца, пока лагерь более или менее занят своими делами, он ждал и бегал кругами по пересохшей, утоптанной до каменной плотности площадке, усыпанной окурками дрянных пайковых сигарет, но рано или поздно пришлось начинать, и из-за того, что были здесь не только коты, но еще и еноты, и землеройки, он был вынужден говорить по-человечески, и это уже было нехорошо, неправильно, он это чувствовал. И еще он чувствовал, что это получится нехороший, нервный разговор, и все время смотрел на самого старшего из троих своих – вернее, на самую старшую из своих – на Карину, у которой пятна на скулах сходились в темные жесткие тени; от Карины и ее сыновей он больше всего ждал неприятностей, а еще боялся, что два молодых – младше него, розовоносых, – тоже пойдут за ней, как за мамкой, тем более, что один из них был зоопарковый, совсем простой мальчик. Землеройки стали засыпать, он понял, что пора говорить, и заговорил сухим ртом. Он сказал, что самое главное – не надо ни с кем ссориться. Надо попросить. Надо сказать: «Нам не нравится так каждый день, неприятно. Неприятно два раза в день чтобы кормили, как маленьких. Рокасет каждый день в очереди тоже неприятно». Надо сказать, что они не дети, не глупые. Они могут. Пусть им дадут. Пусть даже люди проверяют, пусть им дадут понемножку, но только не надо два раза в день, не надо один раз в день, неприятно. Он еще говорил о том, что надо больше стараться за золотые звездочки, надо быть в совете, он понял, как работает совет, а сейчас там только два енота, с енотами нельзя договориться, он пробовал: они только смеются, у них свои дела, им все равно, а надо, чтобы больше наших было в совете, вот он старается, у него уже шестнадцать звездочек, это нетрудно, надо только стараться, а когда ты в совете – легче подойти, легче объяснить про неприятно, нет? Он еще говорил про то, что еноты же смогли, еноты живут, как хотят, а надо не только енотам, и совсем не обязательно при этом быть плохими, как еноты, нет; можно быть хорошими. Он еще объяснял, как именно можно быть хорошими, когда темноскулая пошла к выходу и те двое, розовоносые, пошли за ней. Он затравленно посмотрел на котов: беленький котик вылизывался, серенький котик ностальгически смотрел на мелких землеройных детенышей, черненький котик сосредоточенно думал о чем-то своем, выкусывая грязь между пальцами и переводя взгляд с его морды на удаляющийся хвост темноскулой. «Если они сейчас пойдут за ней – все кончится плохо», – сказал он себе. Дело было не в этих трех котах, дело было, конечно, в том, чего хотел он – и чего хотела темноскулая: не золотых звездочек, нет. Коты пошли. Землеройки визгливо, поддакивая друг другу, корили его: такая неблагодарность, еда есть, рокасет есть, таблетки от червяков в животе дают, как ему не стыдно, такая неблагодарность; он не слушал: он смотрел, как темноскулая, окруженная кошачьими малыми и большими, идет через слоновник – и как трое людей с двумя детьми играют прямо у нее на дороге, и как она идет на них, не сворачивая, идет и идет, идет и идет, пока они, замолчав, не разбегаются в стороны.