И такая разница между святыней и остальными Колизеями, что в итоге стали местом жестоких развлечений люда, коробила Павла. Изначально Колизеи возводились только для Игр, но диктатор Империи издал указ о том, что негоже величественным строениям разрушаться без дела. Так родились гладиаторские бои. Игра, но в меньшем масштабе и без магии. Только кровь и жестокость. Тем удивительнее для Павла было то, что находились как те, кто заполнял собой трибуны каждые выходные, так и те, кто был готов сражаться, желая победить или умереть.

Должно быть, Павел был слишком мягок для Империи. Он был склонен к мыслительству и, родись в знатной семье, мог стать философом или ритором, учиться или учить. Но Павел был сыном фермера в десятом поколении, и все, что у него было, – клочок земли, небогатый дом и послеполуденные часы отдыха, когда он мог с наслаждением уделить некоторое время чтению. Ему повезло, что он умел читать. Отец научил его, а отца – его отец. Многие соседи и приятели Павла не умели и этого. К нему нередко выстраивались в очередь, чтобы сверить точность подсчетов в амбарных книгах. Никто не хотел платить лишнюю подать в казну, но и быть пойманным за сокрытие урожая – словно кто-то поверит, что такое могло произойти по случайности, за безграмотностью, – и попасть в тюрьму не желал никто. Худо-бедно считать и писать свое имя умели многие, но крупные расчеты доверяли лишь Павлу.

И если для чтения у фермера было не так много времени, то для размышлений – сколько угодно. Тяжелая работа занимала тело, но мысли были вольны лететь куда вздумается. Павел часто распрягал старую кобылу из плуга и вставал в колею сам. Это сделало его, и так огромного роста, крепким и превратило в подобие гладиатора, который сражается в колизеях. Соседи, встречая его на улице после заката, сначала по привычке испуганно вздрагивали и лишь через мгновение, признав, расслаблялись и здоровались. И вряд ли хоть кто-то мог заподозрить, что за столь суровой внешностью скрывалась чуткая натура.

Павел любил животных. И жалел их, что было совсем уж не свойственно жесткому укладу жизни в Империи. Здесь мать, похоронив ребенка, на следующий же день должна была жить и работать дальше. Детские смерти не столь редки, чтобы всерьез страдать. Что уж говорить о животных. Приятели часто спрашивали Павла, когда же он заколет свою кобылу, которая больше не приносила пользы, лишь задарма ела овес. И Павел понимал, что так поступить и до́лжно, поскольку мясо и шкуру все еще можно продать, а с вырученных денег отдать задаток за нового коня, сильного и выносливого. Но, глядя в глаза своей старушки, наблюдая, как она доверчиво перебирает губами по его раскрытой ладони, принимая нарезанное кислое яблоко, он просто не мог представить, что эта же рука – его рука – закончит жизнь любимицы. А ведь у его лошади даже имени не было. Не желая прослыть еще более сентиментальным, он звал ее любыми ласковыми словами, что приходили на ум. Конечно, пока поблизости никого не было.

Павел в очередной раз остановился, разогнул спину и отдышался. С изумлением заметил, что солнце еще не слишком сдвинулось в сторону горизонта, а он вспахал больше, чем планировал. С таким темпом и с поливкой уложиться можно сегодня. К следующему посевному сезону он планировал соорудить акведук, чтобы не зависеть от дождей, но пока накопил не всю сумму на строительство, а потому в этом году придется горбатиться самому. Павел распутал рукава рубахи, завязанные вокруг головы, стащил просоленную одежду и, выискав сухой участок, промокнул лицо. Хорошо бы вернуться к дереву, в тени которого мерно похрапывала кобыла, умыться, попить да намочить тряпье. А еще неплохо бы, чтобы лошадь хоть немного еще поработала сегодня, но Павел был почти в конце поля, у самой дороги, а дерево было слишком далеко. Он решил закончить здесь, а потом сделать перерыв и, возможно, даже окунуться в прохладную реку, раз уж поливать предстоит сегодня.

Воодушевившись, он вновь повязал рубаху на голову, чтобы уберечься от солнечного удара, и уж было вновь подхватил плуг, как в неровном воздухе жаркого дня, вдалеке, прямо посреди дороги возникла фигура. Павел мог поклясться, что мгновение назад там никого не было, а сейчас кто-то двигался прямо к нему.

Павел встряхнул головой: неужто перетрудился и напекло? Но фигура плыла, словно парила над землей, и неумолимо приближалась. Павел поморгал, пытаясь лучше разглядеть, что же это такое, а фигура тем временем приблизилась так, что с Павлом ее разделял лишь соседний земельный участок.

Павел рассмеялся. Раскаленный воздух перестал танцевать вдали и выпустил из своих объятий обычного путника. Разве что одежды на нем были слишком богатые: люди в таких одеждах путешествуют в колесницах, а не пешком. Павел было решил, что Путешественники, что пропали вместе с богами, вернулись, но… Этот не был бритым наголо, и, опять же, эти патриаршие одежды… Но каких только причуд не видел Павел на своем пути, а потому покачал головой, посмеиваясь над собой за излишнюю подозрительность, и взялся за плуг. Надо же, погряз в мыслях и принял человека за призрака. Среди бела дня. Пожалуй, в следующий раз не стоит работать так быстро и надсадно. Земля никуда не убежит, а вот если он себя загонит, ничего хорошего не выйдет.

Пока Павел уже спокойнее доделывал участок, который вплотную прилегал к дороге, а оттого был суше и тверже, чем остальная земля, путник совсем приблизился. Но не прошел дальше, а остановился прямо в том месте, к которому двигался Павел, чтобы сделать поворот на новую колею. Это должен был быть последний участок пашни на сегодня, и Павел уже предвкушал нехитрый обед и теплый бок лошади, к которому он привалится, чтобы немного вздремнуть.

Дотащив плуг до путника, Павел приготовился сдержанно поздороваться и двинуться обратно, заложив вираж, но так и застыл. Это был мужчина примерно его возраста, чуть ниже ростом, но такой же широкий в плечах. Но удивляло другое. Его волосы были белыми, а в глазах плескалось серебро. Павел никогда не видел таких людей, даже среди жрецов. Возможно, иногда у Путешественников бывали слишком светлые глаза, но никогда он не видел такого сочетания красоты и суровости. Возможно, за счет льдистых глаз, или слишком светлой кожи, или белоснежных волос – а быть может, и всего вместе – путник казался отстраненным, холодным и враждебным. Или Павел просто придумал себе опасность, исходящую от