Он спокойно начал рассказывать.

Сложная история, о расколе в германской социал-демократической партии, между социалистами и социал-демократами, он назвал множество имен, мне незнакомых. Вилли Брандт отошел от теоретического, интеллектуального социализма, вступил в Рабочую партию. Главное – общим фронтом против фашизма, рассказывал Вильгельм, остальное второстепенно. Большинство находившихся в Норвегии немцев были на родине в розыске и лишены гражданства, Брандт в 1936-м ездил в Германию под чужим именем: мол, норвежский студент; но с самим Вильгельмом дело обстояло иначе.

Он приехал в Норвегию подростком и через норвежских студентов вошел в откровенно антинацистские круги эмиграции. Родители его работали в немецком представительстве в Осло и политикой не занимались. Личное дело чистое, без сучка и задоринки, и когда осенью тридцать восьмого он вернулся в Германию, пришлось идти в армию.

– Ты служишь в немецкой армии? – спросила я.

Ответил он не сразу:

– Есть много способов вести борьбу, Вера. У меня свой путь. А ты должна найти свой.

Первые солнечные лучи окрасили окрестные горы. Мы сидели на каменном уступе. Когда я пишу эти строки, тридцать с лишним лет спустя, в мансардной комнатушке с видом на Фана-фьорд, я все еще ощущаю скалу за спиной, щекотку вереска на лодыжках, солнце, согревающее голые плечи, и вкус соленой бараньей колбасы во рту. Вижу его открытое, мальчишеское лицо с чуть раскосыми глазами и чувственным ртом, темно-русые волосы, рубашку цвета хаки, пропотевшую и мятую после восхождения. Как бы мне хотелось, чтобы тем чудесным летом 1939-го, безоблачным июльским утром в горах между Сунндалсёрой и Эксендалом, я накрыла его руку своей и прошептала: «Идем, мы уезжаем, ты и я, сегодня».

Обычная история, так дело обстоит со всем, что следовало бы сказать, со всем, что следовало бы сделать, с людьми, которых мы могли бы любить, и с книгами, какие могли бы написать, – истории мира, состоящей из всего того, что могло бы случиться, нет конца.

В тот же вечер начался дождь. Лагерная аллея превратилась в жидкое месиво. Вильгельм уехал. Два дня спустя я вернулась в Берген. А осенью забеременела от Тура. Началась война, родился Улав, стал лучиком света, проникавшим сквозь щелку в глубокую, темную шахту.

ТРОНХЕЙМ

Ночью я спала беспокойным воробьиным сном, а когда проснулась в каюте Рагнфрид и глянула в иллюминатор, то увидела Мункхолмен[76]. Мы входили в гавань Тронхейма. Я была слишком расстроена и нервозна, чтобы идти завтракать. Сегодня все решится. Сегодня я встречусь с Вильгельмом, впервые после молодежного лагеря.

Вместе с Рагнфрид и малышом Улавом я стояла на прогулочной палубе, когда мы причалили и корпус парохода тяжело ударился о пристань. Сзади подошел Тур, одет он был безукоризненно: сшитый на заказ коричневый костюм и котелок.

– Отчалим не раньше вечера, – сказал он.

Никто не отозвался, Улав у меня на руках захныкал.

– У меня куча дел, – продолжал Тур, – освобожусь поздно вечером.

Вот на это я и надеялась и от радости, что надежды оправдались, и ожидания, что принесет день, невольно положила ладонь ему на плечо.

– Я бы охотно осмотрела город вместе с тобой, ну да ничего, подождем следующего раза.

В ответ на мою лесть он удовлетворенно улыбнулся:

– А что намерены предпринять нынче дамы?

– Наверно, в Новом районе есть хорошие магазины готового платья? – улыбнулась я. – К тому же мы собираемся выпить чаю и отдохнуть в гостиной «Британии». Да, Рагнфрид?

Нянька молча кивнула. Мы шли к выходу на сходни, где теснилось множество народу.

– Удачного дня, – сказала я и в замешательстве поцеловала его, когда мы сошли на берег, перед навесом терминала «Хуртигрутен».

– Вечером увидимся, – улыбнулся он и исчез.

– Ты соврала ему, – сказала Рагнфрид. – Своему мужу. Не по душе мне это.

Я вздохнула.

– Я бы рада сказать правду, но иной раз цена слишком высока. Если Тур спросит, что мы делали днем, скажешь, что мы были в «Британии». Поняла?

Нянька промолчала, только опустила глаза.

– У тебя есть другой? – в конце концов спросила она.

– Да, есть, – ответила я.

Рагнфрид забрала Улава и ушла.

* * *

Медный шпиль Собора – словно острый скальпель на фоне угольно-серого осеннего неба. Стоял один из тех осенних дней, когда по-настоящему светло не бывает и дневной свет кажется короткой интерлюдией средь вечного мрака.

Часы до встречи с ним я наугад бродила по городу. Сердце стучало как тысяча мчащихся скакунов. Я часто грезила о нем. В грезах он возникал во дворе хорднесского дома, на автомобиле, такой галантный: «Садись, Вера», – и мы ехали среди природы, а солнце светило нам в спину. Порой он на сильных руках переносил меня через шведскую границу. Кто он был? Немец-беженец из молодежного лагеря. Откуда мне знать? Может статься, он просто мираж, и всё.

Если смотреть от портала, западный фасад Собора казался отвесным, неодолимым каменным обрывом. Стройные готические арки, ряды херувимов, святых, водостоки, распятый Христос, резной фронтон и окно-розетка – и на фоне этого у входа группа курящих немецких офицеров.

Их я больше не боялась. Прошла прямиком в церковь.

И замерла, пораженная размерами помещения. Я никогда не бывала в таких огромных залах. Широкий центральный неф тянулся меж рядов скамей к освещенному алтарю. На стенах по обе стороны – массивные аркады, а над трифориями[77] уходили ввысь стрельчатые дуги, похожие на корабельный нос. От гранитных стен чуть веяло сыростью и застоявшимся воздухом, с примесью стеарина и дыма трепетных огоньков свечей.

Вокруг почти ни души. Но я все равно постаралась скрыться с глаз и в тени аркады направилась через колоннаду туда, где проход вливался в боковой неф.

Пробило двенадцать, его не видно.

Вытянутое помещение открывалось в обе стороны, образуя подобие креста. Я села слева, возле одной из колонн. Запрокинула голову, устремила взгляд вверх. Воздух был тяжелый, стылый от стеатита, как в пещере.

На миг нахлынула нервозность. Для всех будет лучше, если ничего не произойдет. Если он не придет. Но я не могла сейчас уйти, так и сидела, прислонясь лбом к скамье впереди и глядя в пространство.

Первым делом я услышала шаги, резкий стук, будто от деревянных подошв. Затем увидела ботинки в проходе за моей скамьей, невысокие, облегающие стопу, до блеска надраенные, скользнула взглядом выше, по темно-синим брюкам с отутюженными стрелками. Руки у меня инстинктивно задрожали.

Он положил руку на спинку моей скамьи и что-то прошептал.

Я не издала ни звука.

– Потеряла дар речи, Вера? Я запомнил тебя не такой.

– Не может быть, – пробормотала я. – Скажи, что это неправда.