Она потянулась за пистолетом, и немец нежно накрыл ладонью ее сведенные судорогой пальцы. Машина стояла на поляне, окруженной соснами и осинами. Желтый свет фар смешивался с темной зеленью хвои, ласкался к стволам деревьев.

Руки никак не хотели согреваться, и Кляйнерт шепнул:

– Не бойся…

– Я и не боюсь. Никогда…

– А я думаю, тебе всегда страшно, и ты прикладываешь чертовски много усилий, чтобы скрыть это.

Немец говорил, как чревовещатель, не разжимая губ. Руку он убрал, и Ивана сразу ощутила это как утрату.

– Зачем мы остановились? – пролепетала она.

– Нужно подвести итог.

– Я начинаю уставать от подведения промежуточных итогов – о Черных охотниках, о…

– Я о другом. О нас с тобой.

Он уйдет от жены. Она пережила войну, не погибла от рук отца-убийцы, не сдохла от крэка в грязных подвалах, не села за убийство дилера, выучилась на полицейского, насилие стало частью ее повседневной жизни – и до сих пор не избавилась от пустых мечтаний. Бедняжка…

– Я не рассказал штутгартцам о Черных охотниках. Пусть изучают результаты вскрытия и проверяют алиби окружения Макса. Ньеман будет расспрашивать свою графиню и до завтрашнего утра выпадет из игры. Вся ночь наша, Ивана. Можем задержать всех членов «Черной крови» и подвергнуть их допросу с пристрастием.

Еще одно разочарование. Впрочем, так лучше. Работа – единственная надежная ценность.

– И по какому же обвинению мы их возьмем?

– При чем тут законность? У нас есть несколько часов, чтобы выбить из парней все тайны богов.

Приборная доска разукрасила лицо комиссара в гранатовый, лимонный, мятно-зеленый цвета, салон стал похож на караоке-бар. Как тут устоять…

Она судорожным движением выдернула из кармана мобильный – сработал инстинкт самосохранения.

– Что ты делаешь?

– Звоню Ньеману.

– Решила позвать на помощь папочку?

Огрызнуться Иване помешал вздрогнувший телефон.

Ньеман, решила она, но, взглянув на экран, поняла, что ошиблась. Горло свело судорогой.

Лейтенант сбросила вызов.

– Снова меланхолический красавец?

Ивана не ответила и даже глаз на него не подняла.

– Кто тебя достает?

Он повернулся, поставил локоть на спинку ее сиденья, подпер ладонью подбородок и сразу стал похож на пляжного волокиту.

Ивана молчала, перехватывая трубку то одной, то другой рукой, как будто надеялась избавиться таким образом от груза отчаяния.

– Мой сын… – глухо отозвалась она, ожидая увидеть на его лице изумление, разочарование, отвращение, но Кляйнерт даже не удивился.

Настоящий легавый всегда готов к худшему.

– Когда тебя нет, им занимается отец?

– У него нет отца.

– Сколько ему лет?

– Семнадцать.

– Так кто же заботится о мальчике?

– Люди.

– То есть?

– Ну а сам-то ты как думаешь?! – взорвалась она. – Я родила его в пятнадцать лет. Никогда им не занималась. Он рос в интернатах и приемных семьях.

– А что сейчас?

– Сейчас он меня ненавидит. Звонит и молчит, а я слышу в его дыхании семнадцать лет гнева и желание отомстить.

Кляйнерт чуть отодвинулся, словно хотел дать ей выдохнуть, остыть, прийти в себя. Он отреагировал, как боксер, пережидающий отсчет нокдауна соперника.

– Хочешь знать, почему я никогда не занималась сыном?

– Я ни о чем тебя не спрашиваю.

– Но мог бы! – хохотнула она сорвавшимся голосом. – Хочешь знать, как можно быть такой матерью? Как…

Молча, не дав ей времени отреагировать, открыть дверь и укрыться среди деревьев, немец поцеловал ее. Губы Иваны оказались горячими – магия Черного леса на них не действовала.

Чиновник-мушкетер – тибетский монах превратился в туарега, сидящего на краю добела раскаленного солнцем колодца.

Ивана отдалась удовольствию, сказав себе: «А холодность твоя оказалась броней. Оранжереей, в которой растут великолепные, но очень опасные цветы!»

Ньеман проснулся рядом со зверем. Черным жесткошерстным чудовищем.

Он содрогнулся и резко сел, задыхаясь от ужаса, а секундой позже понял, что никакого чудовища нет, только ковер из меховой шкуры, на которой они с Лаурой занимались любовью.

Ньеман нашел очки, надел их и огляделся. Через балконные двери в комнату вливался свет дня. Камин давно прогорел. На креслах и диване валялась одежда. Пахло золой и холодным предрассветным воздухом.

07:20. Проклятье! Он проспал всю ночь на полу, завернувшись в коврик, как бродяга в старое одеяло. Молодец, майор! Всем сыщикам сыщик! Он попытался восстановить в памяти вчерашние «подвиги», но мозг выдавал смутные образы, нисколько его не возбудившие.

А где Лаура?

Вряд ли она готовит ему завтрак…

– Лаура…

Ответом стала мертвая тишина.

Ньеман продолжал звать, застегивая рубашку и ремень, надел пиджак. Прошел по комнатам, нашел ту, где они ужинали с кузенами, вернулся назад, наткнулся на оборудованную на американский манер кухню. Безупречный порядок, пустота, ледяной холод.

Он бродил по стеклянному кубу и не верил, что мог сотворить подобное. Спать со свидетельницей глупо, а уж заниматься любовью с Лаурой – полный идиотизм. Она – подозреваемая, и она же – жертва, к которой нельзя подходить даже на пушечный выстрел!

Воспоминания постепенно возвращались. Острое наслаждение, от которого скручивалось все внутри, как от приступа морской болезни. Ночь тащила Ньемана в темные глубины. Не напорись на риф, сыщик…

– Лаура?

Он начал подниматься по ступеням. По большому счету он никогда не понимал – и не принимал! – того животного состояния, в которое неизбежно впадали все люди, стоило им остаться наедине, раздеться и «слиться в экстазе» (ха-ха-ха!).

Ньеман то и дело бился лбом или затылком о наличники или дверные рамы: можно подумать, в начале двадцатого века все мужчины были карликами. Двери всех комнат были открыты, он заглянул в каждую – и нигде не нашел ни следа еды.

Майор вернулся в свою комнату, открыл балкон и выглянул. Утренняя прохлада прояснила мозги. Мелкий дождик – наверное, роса – пропитал воздух.

Внедорожник Лауры стоял во дворе. Значит, она не уехала. Или взяла другую машину? А может, ушла в часовню – подумать на могиле брата?