«Нелюди!» – одним словом ворвалось в сознание шада определение увиденного ним.

Савар спустился внутрь крепостного сооружения, прошмыгнул к полуобгоревшим лабазам, здесь встретил первого ворога, здесь же и расправился с ним. А дальше время замедлило свой бег. Шад ночным нетопырем передвигался по умершему вместе с его жителями селищу, выискивал спящих и сильно пьяных половцев, при помощи своего ножа переправлял их в «страну счастливой охоты». Не раз сталкивался с теми, кто даже в столь поздний час пытался набить мошну барахлом или насиловал женщин, чудом выживших при штурме. Его помощница – ночь – не раз выручала его. Воспоминания о судьбе собственного рода урывками посещали сознание, жалости к чужакам он не испытывал. С выпачканными по локоть кровью руками Савар перед самым рассветом покинул чертоги Гордеева погоста, шатаясь от усталости, протиснулся в лесную поросль, дождался прихода остальных русов.

Вернулось только двое, Сердюк и Мокроус. Шад понял, что больше никогда не увидит Мошега. Хотелось спать, но возле крепостных стен начинало происходить какое-то шевеление. Разбившись на сотни, половцы пеше полезли в лесную чащобу, и вместо сна вои прокрались за ними, шли тихо, скрадывая и уничтожая отставших, зазевавшихся и слишком любопытных. Кочевники искали тропы, способные вывести их к схоронившимся смердам.

Так, схлестываясь в мелких стычках, прошло время. Савар остался в одиночестве, потеряв остальных товарищей. Теперь он лежал на ветвях в своем гнездовище, сжимая в руках найденный им арбалет с единственным болтом. Дорогу, по которой проследует орда, он просчитал, просчитал и то, что его выстрел скорей всего будет последним в его земной жизни. Ему оставалось только ждать.

В этом месте дорога отступала от реки. Псёл протекал в версте отсюда, делал изгиб, а летник спрямлял расстояние, ныряя в лес с вековыми соснами в два обхвата толщиной, росшими вперемешку с дубами и березами по обеим обочинам дороги; их ветви почти смыкались вверху над дорогой, образовывали затемненный коридор.

Пустынная дорога под ветвистым схроном расслабляла усталого воина. Ему показалось, что он всего лишь на миг прикрыл глаза, когда, открыв их, чуть не вскрикнул от досады. На степных гривастых лошаденках по летнику продвигалось вражье войско. Песок под копытами некованых лошадей громко шуршал, люди переговаривались между собой. Все это шад наблюдал из укрытия. Прошла сотня, вторая. Вот и третья показала хвост колонны.

«Фух! Чуть не проспал! Стало быть, это передовой дозор прошел», – облегченно подумал Савар.

Выплеск лошадиной дозы адреналина в кровь взбодрил хазарина, он приложился к ложу арбалета, приноравливаясь к придумке кривичей. Была б его воля, стрелял бы из своего лука, да вот где он теперь, один бог ведает. Звуки, донесшиеся снизу, привлекли внимание, шла основная часть орды. Среди множества доспехов и вооружения шад взглядом вылавливал того, кого приметил и запомнил у крепостных стен.

«Ну где же он?»

Наконец-то среди холеных всадников, одетых в доспехи, хотя не все половцы имели даже старую кольчугу, разглядел того, кого искал. Надменным спокойным взглядом вождь чужаков из седла взирал на мир. Мудрено было спутать повелителя с простолюдином. Хазарский княжич направил арбалет в людской поток, прицелился хану в грудь. Удары сердца отсчитывали последние секунды жизни. В людском говоре и шуршанье песка почти неслышно щелкнула тетива арбалета. Хан, дернувшись в седле, откинулся на круп скакуна, завалился на летник, выпадая из стремян, умер, еще не долетев до земли. Болт хазарина, целившего в грудину, попал хану точно в голову, пробив лобную кость, застрял в черепной коробке.

Постоянный недосып и дикое напряжение сделали свое дело. Адреналиновый откат вырубил воина. Когда внизу на дороге в бессилии метались телохранители хана, ревели вельможи и ближники, во все стороны пускались стрелы, увязавшие в стволах деревьев, теряясь в ветках чащобы, Савар спал мертвецким сном.

Хан Селюк нашел свою смерть в русских землях, его сильно потрепанная орда лишилась головы.

Когда до погоста оставалось не более шести верст, Монзырев остановил дружину, объявил привал, чем удивил сотников и черниговского боярина. Не вдаваясь в подробности, свернул с наезженного летника на узкую айну, в сопровождении десятка охраны поскакал галопом по хорошо знакомой тропке.

Бабкина поляна встретила его гнетущей тишиной и потухшими головешками свежего пожарища. Не было больше веселившей глаз избушки, похожей на сказочный домик под разлапистой вековой сосной, да и самой сосны не было. Все пожрал огонь.

– У-у-у! Твою ж мать! – вырвался стон из обескровленных уст.

Пришпорив лошадь, Толик подъехал к месту потухшего пожара, заставил обеспокоенное запахом гари животное объехать его по кругу.

– Здрав будь, хозяин!

Непонятно откуда взявшийся басовитый голос заставил его оторваться от невеселых раздумий. Монзырев, а с ним и остальные вои закрутили головами, бросая взгляды по округе, пытались понять, кто говорит.

– Да ты головой-то не крути. Вниз, перед собой глянь.

Снова услышал голос Анатолий Николаевич.

В густой траве, чуть выше ее поросли, стоял мужичок, обросший клочковатой бородой, одетый как обычный русич того времени, в рубаху и порты. Перепачканный сажей, со следами пропалин на груди и рукавах, от обычного человека он отличался лишь ростом да ушами, поросшими не то мхом, не то шерстью.

К его плечу жалось существо, явно женского рода, в холщовой рубахе и поневе до пят.

– И тебе здравствовать, коли не шутишь. Кто ты?

– Домовой я. У Павлины проживал, вот со своей водимой. Востуха, кланяйся хозяину.

Крохотная бабенка неловко поклонилась боярину.

– Что тут случилось?

– Дак прискакали вчера поутру степняки. Казал ведь бабке, уходи в лес, не искушай судьбу. Рази ж послушает, упертая. Говорит, ништо мол, глаза отведу, как приехали, так и уедут. А оно вона, как случилось. Эти тати разбираться и грабить не стали, бегали вокруг да орали только: «Урус шаманка, урус шаманка». Дверь и окно заколотили, да избу и пожгли. Бабка нас через щель в полу на улицу спровадила, а сами с Ленкой-то так и сгорели.

– Ой, несчастье-то како-ое, – подала голос домовуха. – Слышно было, как славница криком исходила, бедная. Бабка… та смерть молча приняла. Чего ж теперь делать?

Если раньше у Монзырева оставалась хоть какая-то надежда на то, что Павлина с Ленкой живы, то после слов домовых она улетучилась. Горький ком подступил к горлу, слеза скатилась по щеке в усы.

– С-суки! Отомщу! Землю нашу жрать заставлю! Клянусь!

– Дак, а нам теперя как?

– Не знаю. Я про себя-то ничего не ведаю.

Развернув лошадь, помчался галопом к ожидавшей дружине.

Зрелище разрушенной крепости, почитай, что полностью сгоревшего погоста привело боярина в ярость, а воинство – в уныние. Уходя из городища, половцы постарались на славу, предали огню все, что могло гореть. Внутри него остался целым лишь помост из щитов забора, на котором они пировали, под которым кривичи нашли сотни полторы мертвых тел мужчин и женщин. Когда подняли щиты, Монзырев ожидал со страхом, что вот сейчас увидит мертвое лицо Галины, но боги милостивы. Тела жены он не нашел. Лишь мельком взглянул на мертвую Анну, найденную среди тел. Опустил ей веки на невидящие глаза, поднялся с колен, распорядился: