– Да, граница тонка, – кивнул врач. – Но, грубо говоря, быть вменяемым – значит отдавать себе отчет в своих действиях. Оценивать их.

Меглин решил прокомментировать формулу Бергича.

– К примеру, убил ты человека. Закопал. Значит, понимаешь, что поступил нехорошо, ай-ай-ай. Значит, вменяемый. А если убил, а сам рядом сидишь, газетку читаешь, значит, невменяемый. Не понимаешь. Закопать надо было.

– Вы не помните Павла Толмачева? – спросила Есеня у врача.

– Конечно, помню, – ответил Бергич. – Его мать у нас работала.

– Кем? – удивилась девушка.

– Врачом, психиатром, – ответил доктор. И, повернувшись к Меглину, спросил:

– Почему она тебя заинтересовала? Она умерла. А мертвецы преступлений, кажется, не совершают.

– Еще как совершают, – ответил сыщик. – Только чужими руками.

– Хорошо. Что вас интересует?

– Всё, – сказала Есеня.

– Ладно. Она окончила Первый медицинский. Красный диплом. Умная. Красивая. Врач по характеру…

– Это что означает?

– Сострадания нет, – подсказал Меглин. – Удалено еще в детстве, вместе с гландами.

Но Бергич с ним не согласился:

– Не сострадания – жалости. Жалость мешает. Вышла замуж за портного. Как сейчас говорят, кутюрье. Парень был талантливый, но шизофреник.

– Люди искусства! – вновь прокомментировал Меглин. – Им можно – они ж не троллейбусы водят.

– Она считала, что он гений. А гений – он только со злодейством несовместим, а с сумасшествием как раз рука об руку. Он начал уходить…

– Куда? – спросила Есеня.

– Не куда – отсюда. Ему становилось хуже. Напряжение, головные боли, тревожность. Я сказал: привози. Побеседовал с ним. Диагностировал наследственную шизофрению. Его надо было лечить. Интенсивно, здесь. Но он не хотел. А Ира боялась, что больница его травмирует. Он ведь гений. Взялась лечить дома. Жена и врач – кому, как не ей. У них в это время родился сын.

– Павел?

– Да. Ире было тяжело, но она собой гордилась. Мужу вроде стало лучше. Состоялся большой показ в Москве. Она пригласила меня. Это был триумф. Все кричали: «Гений, гений!» Но я увидел эти костюмы, подошел к ней и сказал, что она ошибается. Ему стало хуже.

– А что вы увидели?

– На платьях были разрезы. Как раны. В нем жила жажда боли и насилия. Ира считала, что победила болезнь, но однажды он попытался отрезать себе ножницами пальцы. Ира стала закрывать его в квартире, отсекать от раздражителей. А однажды пришла домой и увидела, что он мечется, как слепой. Он зашил себе веки.

– Что было дальше?

– Он умер через полгода. Здесь. Ира на смогла работать, ушла. Посвятила себя сыну. Боялась, что и у него начнется. Лет через семь покончила с собой. Отравилась газом, пока сын был в школе.

– А что с ним потом стало?

– Не знаю. Я смотрел его лет двенадцать назад. Потом его увезли в детскую клинику.

– С каким диагнозом?

– Шизофрения. Раздвоение личности. Склонность к насилию. Мы таких больных держим в специальном блоке. Если они не реализуют свою тягу на других, то направляют ее на себя. Могут заняться членовредительством.

– А «капитаны Немо» среди них есть? – поинтересовался Меглин.

– Что значит «капитаны Немо»? – удивилась Есеня.

– Больные с потерей личности, – ответил Бергич. – Их находят без документов. Они не помнят своей фамилии, истории…

Бергич провел их в нужное отделение. Едва зайдя в палату, Меглин цепко вгляделся в одного из больных. Лицо и руки у него были забинтованы, как после ожогов, вид отрешенный – видно было, что накачан лекарствами. Сыщик скомандовал Есене:

– Дай дело…

Пролистал, нашел фото Егора Сапрыкина – зэка, с которым некоторое время жила убитая Лариса. Шагнул к постели больного, опустился перед ним на корточки, достал из папки другое фото – самой Ларисы. На лице больного вначале появилось удивление, затем испуг.

– Вы кто? – спросил.

– Свои, – сказал Меглин. – Здравствуй, Егор.

– Вас Лариса прислала?

– Можно так сказать, – согласился Меглин. – Сильно-то так зачем?

Он указал на забинтованные руки и лицо.

– Это ты кислотой? Отпечатки пальцев не жечь – срезать надо. Аккуратно. Лицо так вообще… Пару мышц порезал бы на скулах – мать родная не узнала бы.

– Где Лариса? – хрипло спросил Егор.

– Убили ее, – буднично сообщил Меглин.

– Как?!

– Ну как убивают…

– Кто?!

– Не ты, – успокоил его сыщик. – Вот, держи на память.

Он протянул больному фото женщины. Не выдержав напряжения, тот заплакал.

– Сбежал-то зачем? – спросил Меглин. – Испугался?

Тот не ответил. Меглин обнял его и поднялся.

…Они сидели на скамейке в больничном парке. Меглин объяснял:

– Чего ты не понимаешь? У него отец жену убил. И Егор чувствовал в себе позывы. Лариса не знала. А Егор знал. С таким наследством ты бы тоже испугалась. Склонность к насилию – болезнь. Передается от отца к сыну, от матери к дочке. Слышала, говорят: «Любит так, что убить готов»? Это про них. Егор просто это на себя направил. Когда у него началась темная полоса – себя изуродовал, чтоб Ларису спасти.

Несколько минут они молчали. Потом Есеня спросила:

– Ты говорил, что лежал здесь. Врача знаешь. Ты… тоже?

– Смелее! – подбодрил Меглин. – Хочешь сказать, душевнобольной? Хорошее слово, от слова душа. А ты думала, я душевноздоровый? Душу, чтоб ты знала, не вылечить.

– У тебя тоже бывают… полосы?

– Нет. Скорее… затемнения. Все становится темнее. Это онейроид. Болезнь вступает в финальную, разрушительную фазу. Скоро я стану опасен. Для себя и других. Тогда и меня – в отделение. Связывать козлом и обкалывать до кактуса.

– Поэтому ты возишь шприц? – тихо спросила Есеня. – Решил разом со всем покончить?

– Ну, для офицера, конечно, логичнее застрелиться, – усмехнулся Меглин. – Но кто маньяку оружие доверит? А морфин – это то, что доктор прописал. Буквально. Я просто спрячусь, Есеня. Я заслужил. Одно держит: если я спрячусь, что с ними будет? С «нашими»?

– Ты поэтому меня взял? – тихо спросила Есеня. – Чтобы пост передать?

– Сначала поэтому, – сказал Меглин. – Потом втянулся.

Он не объяснил, что означал этот странный термин – «втянулся». Но что бы он ни значил, Есене пришлось встать и двинуться прочь от скамейки, чтобы скрыть слезы.

У входа в парк их ждал Бергич. Отметил заплаканные глаза девушки, но ничего не сказал. Спросил: