Джеймс как раз только что отправил репортаж о той битве, но основываясь на данных японских источников, он так и не дождался подтверждения от наземной станции в Вэйхайвэе, что его репортаж получен и передан в «Таймс». Конечно, ему не хотелось, чтобы лавры автора сенсации достались другому, тем более очевидцу сражения. Так что команда «Хаймуна» приготовила изможденному гостю горячую ванну, чистую одежду, напоила и накормила досыта, да так, что парень уснул прямо за столом. Тогда капитан Пассмор на всех парах погнал корабль в Вэйхайвэй.

Джеймс убедился, что его репортаж отправили в «Таймс», и они снова вышли в море. Когда корреспондент проснулся, они высадили его в каком-то безопасном месте, целого и невредимого, но с носом.

Дюма зашелся от хохота.

— И чему так радуются джентльмены в столь прекрасный весенний день? — Это был Коидзуми, японский дипломат, знакомый Моррисона.

— Говорят, японцы недавно взяли Владивосток, — на ходу придумал Моррисон. — Значит, победа?

Коидзуми сквозь зубы втянул воздух.

— Вы добрый друг Японии, — сказал он. Я могу сказать вам правду: атака на Владивосток оказалась не такой успешной, как мы рассчитывали. Наш флот потратил много времени и снарядов, бомбардируя пустующий форт.

Не так давно я занимался тем же самым. Моррисон, как ему казалось, сумел дистанцироваться от романа с Мэй. Он даже начинал относиться к нему с юмором.

— Выходит, вы отказались от планов захвата Владивостока?

— Конечно нет, — ответил Коидзуми. — Русские не выдержат более одного месяца блокады. То же самое и с Порт-Артуром. Я уверен, скоро мы порадуем вас хорошими новостями. И кстати, мое правительство не очень довольно депешами вашего коллеги Грейнджера. Кажется, он гораздо лучше информирован о делах русских.

— И больше, чем вы думаете, — признал Моррисон, поскольку его источники докладывали, что Грейнджер бросил свою американскую шлюху и спутался с русской, внешне еще более отвратной. — Но если ваше правительство желает, чтобы японская сторона была выгодно представлена в репортажах, тогда нужно открыть иностранным корреспондентам доступ на фронт. — Горячо агитируя от имени всей западной прессы, Моррисон подумал о том, что для него открылось новое поле деятельности.

Распрощавшись с Коидзуми, он продолжил свою пламенную речь в защиту журналистики, обращаясь уже к Дюма.

— Ты снова с нами, — заметил Дюма, когда они возвращались к дому.

— А я и не покидал вас, — солгал Моррисон.

Он уловил аромат духов, прежде чем увидел конверт, надписанный знакомым корявым почерком. И с ощущением надвигающегося ужаса распечатал его.

«Эрнест, дорогой, возвращайся в Тяньцзинь. Я умираю, так хочу видеть тебя. Посылаю тебе много поцелуев и еще столько же вдогонку».

С силой нажимая на перо, так что оно едва не прорвало бумагу, Моррисон набросал телеграмму:

ГЛУБОКО СОЖАЛЕЮ, НЕТ ВОЗМОЖНОСТИ ПРИЕХАТЬ ТЯНЬЦЗИНЬ. СОВЕТУЮ РАЗВЛЕКАТЬСЯ БЕЗ МЕНЯ. ДА БЛАГОСЛОВИТ ТЕБЯ ГОСПОДЬ. ДУМАЙ ОБО МНЕ ИНОГДА.

Не терзай мне душу!

Он выглянул за дверь. Куан был во дворе, о чем-то тихо беседовал с Ю-ти. Что-то в тональности их разговора заставило его помедлить, прежде чем окликнуть боя. От звука его голоса оба вздрогнули.

— Куан. Отнеси телеграмму на почту, срочно.

В тот вечер Моррисон лег в постель с новым сборником стихов Редьярда Киплинга о бурской войне «Пять наций». Его всегда восхищала пламенная гордость Киплинга за империю, она вдохновляла так же, как и острый мужской ум поэта. Но неритмичный слог некоторых виршей из этой коллекции слегка расстроил его. Он закрыл книгу, как раз когда ночной сторож возвестил о наступлении часа Тигра. Три часа ночи. Он все еще ворочался в постели, когда сторож отстучал час Зайца — пять утра.

Моррисона одолевало беспокойство. Колени ныли. Носовые пазухи были забиты. Тупая боль в одном яичке вызывала тревожные мысли о гонококке. Заставив себя выбраться из постели, он отмерил десять граммов салицила натрия и проглотил для профилактики.

У него было дурное предчувствие, будто где-то (где?) произошло нечто ужасное и непоправимое. Он принял снотворное и проснулся поздно, но сон как рукой сняло, когда к нему в комнату ворвался взволнованный Бедлоу.

— Бедлоу. Какого черта…

— Прошлой ночью… секретарь Колосов… ты его знаешь?

У Моррисона болела голова.

— Да. Колосов. Из русской дипмиссии. Я его знаю. И чтобы убедиться в этом, ты решил меня разбудить?

— Извини, Джордж Эрнест. Но я подумал, тебе будет интересно узнать. Сегодня рано утром он выстрелил себе в голову.

Моррисон подскочил в постели:

— Убит?

— Нет. Пуля застряла в голове, но он не умер. Похоже, он был в запое последние несколько дней. Винит себя в том, что должным образом не предупредил свое правительство о намерениях японцев.

— Оставь меня. Я скоро спущусь.

Как только за Бедлоу закрылась дверь, Моррисон снова нырнул под одеяло. Ему было жаль Колосова, которого находил весьма приятным собеседником — для русского. Он вдруг задался вопросом, каково это — переживать — о войне, любви, да о чем угодно — так отчаянно, чтобы решиться пустить себе пулю в лоб. Ему стало страшно, потому что, похоже, он знал ответ.

На следующее утро проливной дождь превратил столицу из пыльного мешка в грязную яму, отмыл до блеска булыжник во дворе дома Моррисона, пропитал влагой штукатурку стен. На городских улицах из затопленных сточных канав текли зловонные реки нечистот. Погода была настолько безжалостна, что даже самые нетерпеливые вынуждены были сидеть по домам. Так и Моррисону пришлось провести этот апрельский день в своей библиотеке, где он работал, ходил из угла в угол, подшивал накопившуюся за год прессу, возвращался к своей переписке и снова мерил беспокойными шагами комнату. От Мэй пришло второе послание, в котором она настойчиво просила приехать. Какой властный тон у этой леди.

Моррисон находил занятным проснувшийся в ней энтузиазм к переписке. Было совершенно очевидно, что Мэй испытывала недовольство его охлаждением. Однажды она призналась ему, что еще в детстве всегда получала то, чего хотела; и сейчас ее настойчивость больше напоминала поведение избалованного ребенка. Мэй Рут Перкинс хотела всего — и всех — на своих условиях. Это могло пройти с такими, как Иган, но только не с Моррисоном. Он по-прежнему хранил в памяти приятные воспоминания о тех днях, что они провели вместе. И не исключал возможности будущих встреч наподобие тех, что были в Тяньцзине, но он не собирался становиться ее игрушкой; с его глаз упала пелена, он прозрел окончательно.

Моррисон как раз пребывал в этих думах, когда в библиотеку ввалился Бедлоу. Мокрый, с прилизанными дождем волосами, он еще больше походил на рыбу. В руке Бедлоу держал промокшую телеграмму.