– А девушка? – спросила Лакшми. – Она привлекательна? Хорошо одевается?

– Не знаю.

– Но у тебя же должно быть хотя бы мнение.

– Понимаю, звучит странно. Но мне честно нечего сказать.

– А если в относительных понятиях – она привлекательнее тебя или нет?

– Ты выбрала самый удручающий вопрос из всех возможных.

– Я просто хочу помочь с прогнозом.

– Прогноз я могу тебе сказать прямо сейчас, пять букв, – ответила я. – Плохо. Прогноз плохой. И неважно, как я выгляжу. Я могу быть похожей хоть на Жюльет Бинош, это ничего не изменит.

– У Жюльет Бинош фигура так себе. Разумеется, у нее ангельское личико, но ты обращала внимание на ее ноги? – Лакшми сделала паузу. – То есть ты говоришь, что даже если бы ты была сногсшибательной красоткой, это ни на что бы не повлияло, – она рассмеялась. – Но почему? Из-за твоего несносного характера?

Пока мы хихикали по поводу моего несносного характера, подошел поезд. В вагоне было слишком людно для беседы. Мы просто стояли, уцепившись за поручень и раскачиваясь в своих дурацких туфлях. Поезд ненадолго вышел из туннеля и поехал через мост. Стекла превратились из кривых зеркал в окна, и стало можно смотреть на мир – на звезды, воду, огни, катера.

Лакшми взяла документы у индийской студентки-медички по имени Дениз. Внешне у Дениз (рост метр шестьдесят, возраст двадцать шесть) было мало общего с Лакшми и еще меньше – со мной. Лакшми показала документ охраннику. Тот махнул «проходи». Незаметно через бархатный шнур ограждения она сунула мне в руку документ – надо погулять и вернуться минут через десять. Я зашла в кафе и заказала кофе. У соседнего столика сидела компания пакистанских парней.

– Эй, ты пакистанка? – спросил один из них.

– Нет, – ответила я.

– Зачем врешь? Это же ясно.

– Я не вру.

– Почему стыдишься, что ты пакистанка?

– Я турчанка, – сказала я. – Мы внешне похожи.

– Зачем так говоришь? Почему стыдишься?

Я оставила деньги на столике, отправилась в клуб и показала охраннику документ Дениз. Он махнул «проходи».

Музыка пульсировала, словно была функцией человеческого организма. Я сразу увидела Нура, он в наушниках стоял у вертушек. Лакшми говорила, что он чрезвычайно привлекателен и очень круто одевается. Я разглядывала его, пытаясь понять, как выглядит привлекательный и хорошо одетый человек. Он носил щетину на лице и серьгу в ухе.

Глаза у Лакшми сияли. Она тронула меня за талию, показала на какого-то парня и сообщила, что если я с ним пофлиртую, он даст мне экстази. Я поглядела на парня.

– Мне и так хорошо, – сказала я.

Оказалось, танцевальные песни состоят из одного предложения, которое повторяется снова и снова. Например, «Я скучаю по тебе, как пустыня – по дождю». Зачем пустыне скучать по дождю? Почему бы пустыне просто не быть пустыней, почему бы любому объекту просто не оставаться собой, зачем обязательно нужно по чему-то скучать?

Рядом с Лакшми плясали невысокие настойчивые люди, и она придумала, как включить отказ от приглашения непосредственно в танец: закатывала глаза и вскидывала волосы, поводя красивыми плечами. Время от времени пытались пригласить и меня, но не так часто. Я деловито кивала, а затем отворачивалась, словно вспомнив о чем-то важном. Они не кончались и не кончались – эти танцы. Я всё время про себя думала, зачем мы этим занимаемся и сколько еще это продлится?

* * *

В воскресенье – на третий вечер после нашей экскурсии с купаньем – я обнаружила на автоответчике сообщение от Ивана. Голос звучал как ни в чем не бывало, он звонил, чтобы спросить, как у меня дела. Что ответить – я не знала. Я перестала подходить к телефону. Иван оставил сообщения в понедельник и вторник. Во вторник заканчивалась сессия. Среду я провела с троюродным братом Муратом, который приехал в Бостон на инженерную конференцию. Я провела его по кампусу, а потом мы пошли ко мне, чтобы он помог отнести кое-какие коробки на хранение. Когда я заклеивала коробки, зазвонил телефон.

– Ты не будешь отвечать? – спросил Мурат после третьего звонка.

Я выждала еще два звонка и сняла трубку.

– Привет, Селин, – сказал Иван.

– Привет.

– Чем занимаешься?

– Ничем.

– Я подумал, что ты, наверное, сейчас занята. Я звонил тебе несколько раз. Возможно, ты слышала мои сообщения.

– Да, – кивнула я.

– Правда?

– Да.

– Ну. Я просто подумал, что неплохо бы увидеться. У тебя есть планы на сегодня?

– У меня сейчас брат.

Повисла пауза.

– У тебя всё в порядке?

– Да. Просто не могу говорить.

– Ну, тогда я от тебя отстану.

– Ладно.

– Пока.

– Пока.

* * *

Мы с Муратом поужинали в индийском ресторане, потом он вернулся в гостиницу, а я отправилась домой и обнаружила имэйл от Ивана. Я расплакалась, как только прочла тему сообщения: прощай селин. txt.

Дорогая Соня, писал он, я больше не буду пытаться вступить с тобой в беседу. Если есть какие-то неясности, которые ты хотела бы обсудить, я готов. Если есть неясности, которые ты обсуждать не хочешь, – опять же, это нормально. По его словам, он много думал о том, стоит ли продолжать наши встречи. В последнее время он сильно увлекся экзистенциализмом. Экзистенциалисты говорят, что человек не может принимать решение на основе имеющихся норм и законов, которые имеют слишком общий характер и не годятся для каждого конкретного случая. Скорее, каждое твое решение создает тебя. Это решение (экзистенция) первично, оно определяет сущность.

Он думал, что его решение встречаться со мной создаст нечто хорошее. Но он всегда знал, что мне это будет тяжелее. Он всегда следил за тем, чтобы не принуждать меня, не оказывать никакого давления. Он надеется, что в Венгрию я всё равно поеду, эта страна достаточно велика, чтобы два человека там не встретились, если сами того не захотят. Тебе нужно покончить с этим Ваней и этими сумасбродными мечтами об атомах, искрах, «Ролексах» и прочих подобных вещах, написал он в конце. Давай не разрушать, а создавать, давай строить будущую жизнь.

Одурев от боли, я принялась шагать из угла в угол. Я понятия не имела, что теперь делать с собой. Я не могла представить, как мне теперь распорядиться своим телом в пространстве и времени, в каждую минуту каждого дня, весь остаток жизни. Я не могла понять, как он может с такой легкостью думать, что больше меня не увидит, не могла понять, почему он ведет себя так, будто это всё была моя идея, – и, кроме того, я не могла понять, ехать ли мне теперь в Венгрию и что мне там без него делать. Но самым мучительным и непостижимым было то, что он – неожиданно и без видимых причин – взял назад свои слова про атом, про то, что атому разрешено вступить в игру, стать неистовой искрой, лечь на его ноготь. Тогда он позвал меня, а сейчас – отправляет в камень, как мой дед слал в камень мою боль в животе.