Нет, Андрей не чувствовал ни малейшего голода при виде всех этих яств, о которых когда-то, в застойные времена, можно было только мечтать, во всяком случае в таком количестве и разнообразии, зато ему вдруг ужасно стало жаль отца, которого подминал под себя новый век. Он даже удивился силе чувства, которого уже давно не испытывал ни к кому, кроме Чарли, как, впрочем, не испытывал и всех других чувств, то ли когда-то живших в нем первородным грехом, то ли навеянных ему высокой литературой. Да какая, к черту, разница? В начале его карьеры они только мешали ему, а потом куда-то подевались, лишь изредка напоминая о себе то головной болью, то радикулитом, то мерзким ощущением в желудке или нервным подергиванием глаза. Теперь-то он знал, что их всех поглотила та самая свобода, о которой они мечтали, живя в тоталитарном государстве. Почему-то эта свобода больше всего оказалась похожей на ту болезнь, которой так боялся их знаменитый и очень свободолюбивый поэт: «Не дай мне, Бог, сойти с ума. Нет, легче посох и сума». Не зря он все-таки в университетах учился. Каким-то безумным ветром эта свобода выдула из них усвоенные с детства чувства и устроила в их телах сквозняк. Да, именно тот самый, мировой, столь нежно любимый отечественными писателями и поэтами, от которого и раньше не было спасения подданным их державы, а теперь по закону сохранения энергии он перекочевал в их нутро, и жить не стало ни лучше, ни веселее.

Как ему было жаль отца… Но сейчас его взгляд проникал глубже, за отцовскую браваду, наигранную крутизну и беспомощность перед новым временем. Андрей видел, что отца что-то очень тревожит, и гораздо сильнее, чем шаткое положение в фирме. Тревожит так, что он изо всех сил старается скрыть это от себя. Впрочем, это вообще была отцовская черта. Андрей пригляделся к нему еще повнимательнее. Да, точно. Тут он опять увидел, как мать обернулась и посмотрела на отца, перед тем как выйти из комнаты. Будто хотела что-то спросить у него. Вдруг Андрей понял, что отец заметил, как она смотрела на него, но и ухом не повел, а специально продолжал горячиться и катить бочку на эстонцев и новую политику. Как будто бы ответив на ее взгляд, он признал бы что-то, чего сильно боялся. По тестю, как обычно, ничего нельзя было понять, а милейшая, розоволикая теща вообще была делом безнадежным. За всю их жизнь со Светой Андрей ни разу не слышал от нее ни одного слова, которое не звучало бы эхом речей ее мужа. У нее даже выражение лица, как в зеркале, отражало выражение лица супруга. А может, она просто боготворила его, чтобы не осложнять себе жизнь. Мудрейшая женщина, его теща. Только толку от этого мало.

На лице тестя играла улыбочка, как всегда, когда он слушал полупьяные отцовские излияния. Сам тесть никогда не распускался, был начеку: раньше – по долгу службы, а теперь, в новые времена, – чтобы не дать миру застать себя врасплох. Но Андрея уже больше никому было не обмануть, даже такому тертому калачу, как тесть. В его светло-голубых, всегда безоблачных глазах тоже мелькала тревога, которая тут же невидимыми волнами передавалась теще. Она уже пару раз посмотрела на свои часы, тайком сверяя их с часами соседа, как будто надеясь, что ее время идет быстрее. Андрею было занятно рассматривать их физиономии, где, как в театре теней, разыгралась целая гамма чувств. Теперь теща стала дергать головой, она явно ожидала кого-то, бросая взгляды в коридор, который был виден в открытую дверь. Когда Григорий, муж балерины Лизы, спросил у нее что-то, она вздрогнула и как-то нарочито пожала плечами. Посмотрев на мужа и не найдя поддержки, она чересчур мило заулыбалась ему и подложила себе семги. Андрею стало скучно. Ему вдруг ужасно захотелось увидеть мать, которая все еще была на кухне. По дороге туда он опять подумал о Свете, которая так и не удосужилась появиться, – а ведь теперь они жили всего в пятнадцати минутах ходьбы, вот лахудра, – но, услышав запах лимонного пирога, сразу забыл про жену. Мать всегда пекла его любимый пирог, ожидая его в гости. Чудный запах струился в ноздри, не вызывая, правда, ни малейшего аппетита, как и роскошные закуски. Но, вдыхая в себя кисловато-пряный аромат и еще не видя матери, он вдруг и словно впервые осознал всю силу ее любви к себе и, совершенно ошарашенный этим чувством, замешкался у порога, желая оградить его от кухонной суеты. Пожалуй, да нет, точно, из всех живых существ, окружавших его в последнее время, с такой силой его любил только Чарли. Но Чарли зависел от него всем своим, хоть и благородным далматинским, но все-таки собачьим сердцем, а мать всегда была независимой и сдержанной женщиной, не выказывавшей своих чувств. Некоторые даже считали ее холодной. Мать умела держать лицо почище тестя, но не из стратегических соображений, не потому, что была вовлечена в бесконечную шахматную партию с миром, а из чувства достоинства, такта и легкого отвращения к драмам за пределами искусства.

Именно поэтому Андрей, задержавшись у порога, пока не смел приблизиться к ней, чтобы не застигнуть врасплох, незащищенной, с розоватым отблеском кровоточащей, как рана, любви к сыну на лице, которую сейчас еле выдерживало ее сердце. Как это было непохоже на нее. Слава богу, голова у нее была опущена – она как раз вытаскивала из духовки утку с яблоками, и он мог слегка расслабиться, не видя ее лица и потихоньку привыкая к ее граничащей с безумием любви к нему, которую ей обычно удавалось скрывать под маской легкой насмешливости. Всегда, но не сейчас. Где-то у него забрезжила мысль, что это только начало, что самое главное еще предстоит ей. Подуло холодком, он поежился и отогнал от себя эту мысль. Интересно, что мать, раньше не выносившая собак, сразу полюбила Чарли. Больше, чем Свету. Она, кажется, и не скрывала этого. Чарли неделями жил у нее, когда они уезжали в отпуск. И не потому, что, как она уверяла, у нее вдруг к старости проснулась любовь к собакам. А за то, что Чарли любил его, ее сына.

Балерина Лиза, стоя у окна, все трещала, видимо, считая своим долгом развлекать мать. Та, конечно, и виду не подавала, что ей это в тягость, а может, и правда, не хотела быть сейчас одна. Она рассеянно кивала, тыкая вилкой в утку, но чем больше болтала Лиза, пересказывая матери театральные сплетни, тем тяжелее становился воздух на кухне. Обе понимали это, но упорно вели свою роль, боясь соскочить с рельс в неизвестном направлении. Подойдя поближе и теперь уже глядя в лицо матери, которая начала разделывать утку, Андрей понял, что случилось что-то непоправимое, связанное с ним, Андреем, что только еще предчувствовало ее сердце и от чего ее любовь к нему стала похожей на рану. Потом мать, как будто вспомнив что-то, подошла к столу, на котором стоял противень с лимонным пирогом. Помешкав секунду, она вытащила из шкафа чистое белое полотенце и накрыла им пирог. Опять подуло холодом, которого, казалось, не чувствовали ни мать, ни балерина Лиза.

Он больше не мог здесь оставаться, видя мать в таком состоянии, и, презирая себя за малодушие, слинял из кухни в гостиную. Может, здесь будет потеплее? Действительно, холод вроде поубавился, время от времени лишь потягивая по ногам сквознячком.

На столе освобождали место для утки, собирая в кучу пустые блюда и относя их на кухню. Дантистка Таня раскладывала чистые ножи и вилки, коллега матери Ольга убирала пустые бутылки. Ее муж расставлял красное французское вино, то самое, которое Андрей привез родителям вместе с икрой и балыком. Отец молчал, поглаживая черную с проседью, как и шевелюра, бороду. Перед ним стояла нетронутая рюмка. Тесть уже не улыбался, а с напряженным лицом сидел у телефона. Теща же, изменив семейной традиции, не присоединилась к мужу, а в одиночестве восседала на своем месте и даже, вертя головой, все еще изображала на лице улыбку. Никто не обращал на нее внимания. Григорий, владелец строительной фирмы, подсел к отцу и стал что-то говорить, но отец, так ни разу и не взглянув на него, вдруг уронил голову на руки, а Григорий беспомощно стал оглядываться, и не найдя жены, опрокинул в рот отцовскую рюмку. Потом, обрадовавшись, что есть чем заняться, начал как можно медленнее подливать водку в пустую рюмку. Видно было, что ему очень хочется встать и уйти подальше из этой гостиной, как и большинству гостей. Но во-первых, приличия, а во-вторых, все-таки знаменитая материна утка с яблоками, которую вот-вот водрузят в центре стола.