Но времени больше не было. Студеный воздух, ворвавшись в окна, мгновенно набрал силу, подхватил его и понес. Перед Андреем опять замаячил темный, строгий профиль шофера, его сильные, непреклонные руки на руле. «Мерседес» разгонялся, унося их в надземную мглу.

Сначала вспышка света ослепила его, и он опять прикрыл глаза. Уши стало закладывать, значит, машина шла на посадку. Андрей приоткрыл глаза, но почему-то не решился спросить у шофера, где они. В окна по-прежнему бил свет, но теперь из него исчез тот холод, что окрашивал его синеватым цветом. Свет как будто потеплел и помягчел и уже не так резал глаза. Была весна, черт знает почему, но он просто был уверен в этом. В сущности, для него уже не было никакой разницы, какое сейчас время года. Но все-таки он обрадовался, что они летели через весну, хотя никаких явных признаков ее за окнами пока не прослеживалось.

Отступая, свет рассеивался, и в этом рассеянном свете мир предстал перед ним раздробленным, распавшимся на миллионы, миллиарды мельчайших частичек, как на картинах пуантилистов, если смотреть на них вблизи. Чувство беспомощности, похожее на щенячью слепоту, которое он так ненавидел в себе, опять нахлынуло на него и тут же исчезло. Разноцветные точки стали спариваться, объединяясь цвет к цвету и образуя контуры и формы, знакомые ему по прошлому. Некоторые формы были более близки ему, чем другие, и, пытаясь разгадать их, он чувствовал, как у него от волнения начинает биться сердце.

Где-то вдалеке заблестела синяя искристая лента и, всмотревшись, он понял, что эта река. Сразу за ней волновались травами светло-зеленые холмы, за которыми стелились поля, а за ними чернели зубцы ельника. Вдоль ближнего берега реки шла тропинка, а повыше – асфальтовая дорога, при виде которой в голове у него забрезжили смутные воспоминания, но связанные не с прошлым, а с будущим, которое, правда, ждало не его, а кого-то другого. Почему-то он совершенно не удивился своему дару провидения и побыстрее попытался выкинуть из головы эту побитую, проложенную здесь еще в брежневские времена дорогу. Тем временем мир быстро материализовался, контуры и формы наполнялись камнем, деревом, бетоном, первой зеленью, плотью. Вот он уже видел мощеную булыжником средневековую площадь, над ней висят надменные терракотовые головы в готических четырехлистниках. Чуть поодаль – знакомая белая колоннада под треугольным фронтоном, мимо нее по площади идут люди. Вот площадь уже наполнилась гулом голосов, ветром с реки, выхлопными газами проезжавших автобусов, смехом из отворенных окон, впускающих в дома весну.

Почему-то звуки интересовали его сейчас больше, чем виды старинного университетского городка. Остановившись посреди площади и прислушавшись к ее гулу, он двинулся на голоса, доносившиеся откуда-то из узких улочек, вымощенных такими же средневековыми булыжниками. Эти голоса так взволновали его, и в особенности один из них, который он различил уже на площади и который заставил его свернуть с маршрута, что он пустился бежать, пока не очутился на окраине города с обветшалыми, милыми деревянными домами в резных наличниках. Голоса затихли, но он знал, что уже совсем близко. Стоит только свернуть за угол, и сразу откроется небольшая площадь с желтым двухэтажным особняком. Здесь Андрей чуть замедлил шаг. Он так давно не слышал ее голоса, что должен был подготовиться. Дойдя до угла, он остановился в полусотне метров от особняка.

Желтые стены раздвинулись в обе стороны, как театральный занавес, сгинули куда-то в небытие, и перед ним открылся зал со сценой. Вокруг него смех, веселые возгласы, крики, яростный спор не на жизнь, а на смерть, как это бывает, когда тебе двадцать. Он и не заметил, как оказался посреди зала, среди галдящих студентов, что-то горячо и взволнованно обсуждавших. Свобода, любовь, Пушкин, самодержавие, тюрьма народов и мы, грешные, которых лет через сто, двести, так размалюет какой-нибудь педант, что мы сами себя вовек не узнаем. К стенам придвинуты стулья, перед сценой оставили один ряд, в самом же зале кучками стоят, бродят и куда-то с деловым видом бегут студенты с бумагами в руках. Идет репетиция.

Ее голос уже растворился в общем шуме, но он знал, что она близко, он чувствовал ее присутствие, как тогда, в первый раз, в очереди в столовке, еще даже не зная ее. Расплатившись раньше него, она пошла с подносом к столику у окна, и он последовал за ней, совершенно естественно, как ранней весной переходят на солнечную сторону улицы. Оглядев зал, Андрей прислонился к стенке между стульями, рядом с компанией что-то доказывающих друг другу троих парней и девушки, и стал ждать. Волнение, которое охватило его, когда он только очутился на площади и вдруг среди шума различил ее голос, а потом бежал сюда, боясь и надеясь увидеть ее, улеглось. Вместо него появилось спокойствие, то самое, которого так не хватало ему в последние годы, пожалуй, до того момента, как он сел в белый «Мерседес». Вглядываясь в зал, он думал, что, в сущности, так никогда и не уходил отсюда, а что, разве не так? Вот он стоит, склонившись к столу в углу сцены, на нем черный джемпер, тот самый, его любимый, который ему из ГДР привезла мать. Он уже давно исчез куда-то за ненадобностью, да и кто теперь вообще такие носит? Только интеллигентики в протертых на заднице штанах, с давно немытыми волосами и с перхотью на сутулых плечах, которые всё рассуждают с пеной у рта об архаических схемах мифологического мышления в структуре романов Достоевского или о каком-нибудь психофизиологическом компоненте поэзии, ну, скажем, того же самого Мандельштама.

Вот теперь он, опершись рукой о стол, с чувством говорит что-то. Придумывает, наверное, как помочь бедному поэту в ссылке, как спасти его, вывезти из этой проклятой страны, тюрьмы народов. Под джемпером белая рубашка, чтобы не кусался. И джемпер, и рубашка очень ему идут, вид у него может и не байроновский, но уж точно с отпечатком мировой скорби на тонком бледном лице. Неужели он когда-то был таким? За столом сидит Вася, смотрит вдаль и молчит, барабаня пальцами по колену. Рядом стоит Света. Она отвечает что-то сидящим на стульях перед сценой и смеется. На ней длинная, ниже колен, юбка и нежно-сиреневая блузка, которой он почему-то не помнил. Ну, правильно, тогда она еще была Васиной девушкой. Это уже после репетиции роли поменялись.

Глядя на Свету, Андрей подумал, что она, как дипломированная парка, уже тогда начала прясть свою тайную нить, о которую сначала споткнулся Вася, а потом и она, которая пока что бродит где-то по залу или по лестницам, невидимая ему, а потом уже и он сам, наверное. В сердце кольнуло, но как ни странно, спокойствие не оставило его, а даже наоборот, как-то уплотнилось, переросло в умиротворение или, скорее, в приятную безучастность от сознания того, что ни тогда, ни тем более сейчас ничего бы не удалось изменить. А все-таки… если бы он тогда сразу пошел к той, чей голос привел его сюда? Самое интересное, что ведь он ни о чем не жалел ни тогда, ни позже, когда жизнь уже стала складываться, как она стала складываться, а не так, как она могла бы сложиться, если бы он тогда сдержал свое обещание, а не остался после репетиции распивать армянский коньяк, который принес Леван.

Глядя на правильное и миловидное, но уже и тогда какое-то неуловимое лицо Светы, он вдруг испугался, что увидев ту, другую, после стольких лет, не выдержит и совершит какую-нибудь глупость, которую он так никогда и не совершил, до того самого момента, как сел в белый «мерседес». Андрей оторвался от стены и прошелся по залу. Он не хотел, чтобы она застала его врасплох, поэтому должен был найти ее первым. Пройдя весь зал по периметру, он вышел на широкую лестницу, уперся в окно, где топтались курильщики, вдохновенно размахивая руками, повернулся и пошел дальше по коридору. Может быть, она в бывшей библиотеке, а теперь помещении для реквизита? Приоткрыв дверь и увидев поганую морду Печорина, он сразу захлопнул ее. Тот, как всегда, обрабатывал какую-то девицу. Почему-то они все льнули к нему, ценили, так сказать, его мужицкую, распутинскую стать, сейчас бы сказали – аутентичность, а тогда нравы еще были попроще, да и слов таких не знали. Он и бороду себе отпустил, разве что косоворотку еще не носил, как Лев Николаевич, и на лекции иногда босиком приходил эпатировать публику.