уровень квалификации необходим, чтобы иметь авторитет, даже предельное повышение квалификации может так и не сделать [учителя] авторитетным. Квалификация учителя состоит в том, что он знает мир и может этому знанию научить, но его авторитет основывается на том, что он берет на себя ответственность за мир. По отношению к ребенку он берет на себя, так сказать, функцию представлять взрослых, которые рассказывают и показывают ему: вот это наш мир.

Ну а как сегодня обстоят дела с авторитетом, мы все знаем. Кто бы как к этому не относился, очевидно, что в публичной и политической жизни авторитет либо не играет никакой роли – потому что насилие и террор в тоталитарных странах к авторитету, конечно же, никакого отношения не имеют, – либо играет, в крайнем случае, очень ограниченную роль. Но ведь это означает, что принципиально не от кого ждать или требовать, чтобы он взял на себя ответственность за всех остальных. Потому что везде, где существовал авторитет в подлинном смысле, он был соединен с ответственностью за ход вещей в мире. Если мы устраняем из политической и публичной жизни авторитет, то это может означать, что отныне от всех следует требовать равной ответственности за мир. Но это может означать и то, что осознанно или неосознанно отвергаются предъявляемые миром требования и необходимость порядка в нем, отрицается всякая ответственность за него – как ответственность за то, чтобы в нем приказывать, так и ответственность за то, чтобы в нем подчиняться. Нет сомнений, что современной утрате авторитета поспособствовали оба эти мотива и зачастую они неразрывно переплетены друг с другом.

В области воспитания, напротив, о подобной неоднозначности авторитета и, соответственно, современной его утраты, естественно, не может идти и речи. Здесь авторитет не может быть упразднен детьми, которые в этом случае были бы в роли угнетаемых, – хотя даже этот абсурдный подход к детям как с угнетаемому меньшинству, которое надо освободить, нашел-таки место в современных воспитательных практиках. Авторитет был упразднен взрослыми, а это может означать только одно: что взрослые отказываются брать на себя ответственность за мир, в который они принесли детей.

Тем не менее связь между утратой авторитета в публично-политической жизни и в дополитических частных сферах семьи и воспитания, конечно, существует. Чем радикальнее недоверие к авторитету в публичной сфере, тем выше вероятность, что и частная сфера не останется непотревоженной. Главное же, пожалуй, в том, что в традиции политической мысли с незапамятных времен сложилось обыкновение рассматривать и понимать политический авторитет, исходя из модели дополитического авторитета родителей для их детей, учителей для их учеников. Именно эта модель, которую мы находим уже у Платона и Аристотеля, делает понятие авторитета в политике таким бесконечно спорным. Во-первых, оно основано на абсолютном превосходстве, которого никогда не может и, с точки зрения человеческого достоинства, не должно быть в отношениях между взрослыми. Во-вторых, если исходить из модели воспитания, оно основывается на всего лишь временном превосходстве, а потому становится самопротиворечивым, когда его применяют к отношениям, которые по своей природе не являются временными, – такими, как отношения между правителями и теми, кем они правят. Таким образом, сама природа предмета (т. е. природа современного кризиса авторитета, а также природа традиции политической мысли) такова, что утрата авторитета, начавшаяся в области политики, закончилась в области частной жизни. И, разумеется, не случайно там, где традиционное понятие авторитета было подорвано раньше всего, а именно в Америке, современный кризис сильнее всего чувствуется именно в воспитании.

На самом деле едва было возможно более радикальное проявление всеобщей утраты авторитета, чем ее распространение на дополитические сферы, в которых авторитет диктуется самой природой и кажется независимым от всех исторических изменений и политических установлений. С другой стороны, современные люди никак не могли выразить свою неудовлетворенность миром, свое неудовольствие положением вещей яснее, чем отказавшись брать на себя ответственность за все это перед своими детьми. Это как если бы они им каждый день говорили: «В этом мире мы и сами не то чтобы дома, мы не знаем, как в нем вращаться и что для этого нужно знать и уметь. Думайте сами, как вам со всем этим справиться; нас вам все равно не привлечь к ответственности. Мы умываем руки».

Разумеется, такое отношение никоим образом не связано с той революционной волей к Новому порядку мира («novus ordo seclorum»), которая однажды вдохновила Америку. Скорее, оно служит симптомом современного отчуждения от мира, которое показывает себя повсеместно, но особенно радикальный и отчаянный вид принимает в условиях массового общества. Конечно, современные эксперименты с воспитанием часто выходили очень революционными не только в Америке, и это в известной мере осложняет ясное изучение обстоятельств дела; поэтому в их обсуждении царит некоторая путаница. Но всему подобному поведению противоречит тот бесспорный факт, что, хотя американцы действительно вдохновлялись этим духом, они и не думали о том, чтобы начать установление Нового порядка с воспитания, а, наоборот, в делах воспитания оставались консервативными.

Поясню, чтобы избежать недопонимания: консерватизм в смысле консервирующего лежит, на мой взгляд, в самой сущности воспитательной деятельности, неизменная задача которой в том, чтобы что-то оберегать и защищать: ребенка от мира, мир от ребенка, новое от старого и старое от нового. Даже принимаемая при этом всеохватная ответственность за мир подразумевает, разумеется, консервативное отношение. Но все это, как мне кажется, касается только сферы воспитания или, вернее, отношений между взрослыми и детьми, а не сферы политического, где мы вращаемся среди взрослых и равных нам. В политике это консервативное отношение, когда мир принимают таким, какой он есть, и стремятся поддержать в нем status quo, может привести только к погибели, поскольку мир в целом, как и все отдельные вещи в нем, необратимо разрушается под действием времени, если люди не решают вмешаться, осуществить перемены и сотворить новое. Слова Гамлета «the time is out of joint, the cursed spite / that I was born to set it right»[162] в той или иной степени имеют силу для каждого нового поколения, даже если с начала нашего столетия они приобрели, возможно, более внушительную значимость, чем имели прежде.

Воспитанием мы, по существу, всегда занимаемся ради расшатавшегося или расшатывающегося мира, ибо такова фундаментальная ситуация человека, в которой мир сотворен смертными руками, чтобы конечное время быть родиной для смертных. Поскольку мир создан смертными, он изнашивается, а поскольку он постоянно сменяет своих обитателей, ему угрожает опасность, что он и сам станет таким же смертным, как они. Чтобы защитить мир от смертности его создателей и обитателей,