его надо снова и снова восстанавливать. Суть в том, чтобы воспитывать таким образом, чтобы восстановление, по крайней мере, оставалось возможным, пусть даже его никогда нельзя гарантировать. Наши надежды всегда связаны с новым, которое каждое поколение приносит с собой; но именно потому, что мы только на этом и можем основывать надежды, мы все портим, когда пытаемся наложить руку на новое, так, чтобы мы, старые, могли определять, как оно будет выглядеть. Именно ради нового и революционного в каждом ребенке воспитание должно быть консервативным; оно должно оберегать это новое, вводить его как нечто новое в старый мир, который, какой бы революционный вид он ни принял, с точки зрения следующего поколения всегда уже устаревший и близкий к гибели.

IV

Подлинная же трудность современного воспитания состоит в том, что, несмотря на все модные разговоры о неоконсерватизме, в наше время чрезвычайно трудно добиться даже того минимума консервирования и консервативных намерений, без которого воспитание решительно невозможно. И на то есть веские причины. Кризис авторитета в воспитании теснейшим образом связан с кризисом традиции, т. е. с кризисом нашего отношения к пространству прошлого. В этой его части современный кризис особенно тяжело перенести воспитателю, ведь его задача в том и состоит, чтобы быть посредником между старым и новым, а значит, он должен замечательно относиться к прошлому. На протяжении долгих столетий, а именно на всем периоде римско-христианской цивилизации, ему совсем не требовалось обнаруживать эту свою особенность, потому что замечательное отношение к прошлому было существенной чертой римского образа мыслей, который без перерыва продолжал царить и на протяжении христианской эпохи, пусть и был поставлен на новый фундамент.

Для римской цивилизации (но отнюдь не для любой цивилизации и даже не для всей западной традиции) существенным было представление, что прошлое как таковое есть образец, что предки в любом случае служат путеводными примерами для потомков, что всякое величие заключено в былом, что, следовательно, самый подобающий человеку возраст – это старость: состарившемуся человеку, поскольку он уже почти предок, позволено быть мерилом для живых. Все это противоречит не только нашему миру или миру Нового времени, начиная с Ренессанса, но и, к примеру, греческому чувству жизни. Когда Гете сказал однажды, что старение есть «постепенный уход из мира явлений», это было изречением в духе греков, для которых бытие и явленность совпадают. Римским по духу было бы утверждение, что, именно старея и постепенно исчезая из общества смертных, человек достигает подобающей ему формы бытия, когда, исчезая, он постигает и то, что относится к его явленности; так или иначе, только теперь он приближается к тому существованию, в котором может начать становиться авторитетом для других.

На самом деле, наследуя в целости и сохранности такую традицию, в которой воспитание (и это уникальный случай) имеет политическую функцию, относительно легко принимать верные решения в делах воспитания, даже не задумываясь о том, что же мы, собственно, делаем – до такой степени специфический воспитательный этос согласуется с основополагающими убеждениями общества в целом. По словам Полибия, воспитывать означает попросту «показывать человеку, что он полностью достоин своих предков». Занимаясь этим, воспитатель мог быть «собратом по борьбе» и «собратом по труду», потому что он тоже, пусть и на другом уровне, шел по жизни с взором, прикованным к прошлому. Братство и авторитет были здесь ничем иным, как двумя сторонами одного и того же, а авторитет учителя был твердо основан на царящем вокруг авторитете прошлого как такового. Но сегодня мы уже не в такой ситуации, и не слишком умно вести себя так, словно все по-старому, словно мы только случайно сбились с верного пути и ничто нам не мешает в любой момент к нему вернуться. Это означает, что, где бы ни возник кризис в современном мире, мы не можем ни продолжать как ни в чем не бывало, ни попросту повернуть вспять. Такой поворот никогда не принес бы нам ничего, кроме той самой ситуации, из которой как раз и вырос кризис. Он был бы лишь повторением пройденного, пусть, возможно, в иной форме, ведь возможности для нелепостей и фантазий, подаваемых затем под соусом последнего слова науки, неисчерпаемы. С другой стороны, попросту продолжать как ни в чем не бывало – будь то в условиях кризиса или рутинно, слепо полагаясь на то, что эту именно сферу жизни кризис современного мира не захватит, – означает отдаться течению времени, а потому это лишь приближает гибель. Точнее говоря, это может лишь усугубить то отчуждение от мира, которое и без того угрожает нам со всех сторон. Тот, кто размышляет об основаниях воспитания, должен знать об этом процессе отчуждения от мира; он может даже согласиться с тем, что здесь мы, возможно, имеем дело с автоматическим процессом, но только не должен при этом забывать, что во власти человеческого действия и размышления – прерывать подобные процессы и останавливать их.

Проблема воспитания в современном мире в том, что в силу самой природы предмета воспитатель не может отказаться ни от авторитета, ни от традиции, хотя и работает в мире, который не структурируется авторитетом и не поддерживается традицией. Но это означает, что не только учителя и воспитатели, но все мы, коль скоро мы живем в одном мире с нашими детьми и юношеством, должны вести себя по отношению к детям и молодым людям принципиально иначе, чем ведем себя по отношению друг к другу. Мы должны решительно отделить область воспитания от всех прочих (прежде всего от политически-публичной), чтобы из нее самой извлечь такое понятие авторитета и отношения к прошлому, которое подобает предмету, но вовсе не имеет всеобщей значимости, не может претендовать на общезначимость в мире взрослых.

На практике следствием этого, во-первых, было бы ясное понимание того, что функция школы – рассказывать детям, что представляет собой мир, а не наставлять их в искусстве жизни. Поскольку мир стар, неизменно старше, чем они сами, изучение неизбежно обращается к прошлому, независимо от того, насколько большая часть жизни будет потрачена в настоящем. Во-вторых, граница, проведенная между детьми и взрослыми, должна означать, что нельзя ни воспитывать взрослых, ни обращаться с детьми так, будто они – взрослые; но нельзя допускать, чтобы эта граница перерастала в стену, отделяющую детей от сообщества взрослых так, словно они живут не в том же самом мире и словно детство – это самобытное человеческое состояние, способное существовать по собственным законам. Где проводить эту границу, отделяющую ребенка от взрослого, в каждом отдельном случае нельзя определить