также составлял? — я, между прочим, умею отмолчаться (другие скушают, Лену это злит) — да, запамятовал — мы не в дым, но близко (поклон Гришке и винцу из буйных яблок). Почему-то ей вздумалось (заполночь давно, начало третьего) сделать на истринской плотине стоп. Смотреть на звезды — а наше северное лето шарж, как известно, ночью градусов двенадцать — «я, дура, шаль забыла» — предложил свою рубаху — хмыкнула, что не Бельведерский, бросили по монетке в кипяченое молоко плотины — «римский обычай, да?» — я подтвердил — «и сбудется, завтра здесь проеду, просили — только не смейся, змей, — посодействовать открытию ветеринарной клиники» — первым побегу лечиться — да ты здоров, как бык, но там быков не пользуют, помещеньице для малогабаритных псинок — «а что если я Зельду возьму и утоплю?» — винцо, что ли, опять взбурлило? — «мой роллс, мои деньги — хочу и утоплю» — на неделе ей снился ровно такой сон — сталкивает коллекционного красавца с какой-то набережной, скандал, полиция, сломала балюстраду, пальмы с треском — вроде бы Ницца — а штраф (ее бьет смех) платит, кто бы ты думал? — я помалкиваю не без угрюмости — ты! К чему сон, ты же специалист? К счастью. А! ну конечно, у тебя всё к счастью, сны только к счастью… (Не такое скверное мировоззрение, пособляет — мой хмычок уместен — на биографическом пути.) Само собой, ты образчик стоицизма, само собой, тебя в кутузку чуть не запечатали, а ты бодр, ты весел! К чему разочаровывать, да, к счастью, и неумно копошиться в ненадеванных арестантских робах. Теперь как анекдот: стал адвокатом Вернье, и самому понадобились адвокаты. Каплонь, паучина, выследив доверчивую подёнку, впилась в «Поиск прекрасной эпохи» ядосодержащим жальцем: «Монологи престарелого жуира», «Валютная эссеистика» и т.п. пропустим — «Самовлюбленный господин со снисходительной улыбкой по адресу народных масс (слушайте дальше), которому давно за­крыты двери в музейные хранилища — не следует пускать очаровательного господина в огород искусства». Я смеялся над «огородом», Пташинский, каннибальски скалясь, убеждал черкнуть в контрреплике про колокольчик и цветущий мак из заднего прохода (Босх, «Сад земных наслаждений»). Вот падишах, вот у кого перманентное счастье, т.е. море фекалий по колено: клепает фильмы, клепает отпрысков, это о нем бормотит Валера-козлетон, бард с диетической известно­стью, — «Растут родные сыновья по улицам соседним…». Танька пылала (насколько способно хилое тельце): «Подай на эту скотину в суд!» — «?» — «Ты не понял? Она тебя вором назвала!» Господи, если тащили индустриальные гиганты, заодно города, какие-нибудь золотые жилы по карманцам, по гульфикам, стоит ли принимать близко к сердечному аппарату дела изящных, так сказать, искусств? К тому же натюрморт Романа (не опечатка) Фалька «Черешня на подоконнике» — с видом в сад, где, если щуриться, разглядишь полусилуэт (или не разглядишь?) — мне, что всем известно, подарен вдовой Рувима Рудинского в память о Вернье-старшем, который мильон раз намекал: мечтаю о «Черешне» на своем подоконнике в Снегирях. Если Рувим жадина, а вдова — копуша, при чем тут я? Рувим на отпевании Вернье-старшего публично плакался, что де не поспел — «всяческая суета, как сказано в Писании, лишает главного — смотреть друзьям в глаза, слушать их душу» (ну этим-то он Вернье точно не обделил). Вдова проснулась, когда и Вернье-младший был во облацех. Лену подкапывания Каплонь тоже растревожили, помню голос в трубке (такой, когда какая-нибудь гадость, вроде кори у детей, нет, хуже). Я поуспокаивал — «спиритус санктус меня не оставит» — она кричала, господи, она кричала — сбрендил! прошу, заткнись! нет, ты свихнулся! кого ты дразнишь?! у тебя мозги разжижило! — хотелось бы мне выступить со встречной просьбой — ну покричи еще, так нравится… Конечно, никаких опровержений (голубая кровь, Риммушка, голубая кровь). Но чуть подразнил общественность. Лекция о Винченцо Перудже (упер «Мону Лизу» в 1911-м, прятал под тахтой) у Пиотровского (правильно, Михаил Борисович, не следует читать московской прессы). Иззеленевшая Каплонь еще наташнивала дважды — «Кто спал с “Моной Лизой”» (получалось, я, благодарю покорно), «Оздоровление» — после того как вторую лекцию (о Хан ван Меегерене, поддельщике Вермеера) у М.Б. похерили. Разумеется, не извещал Лену о «разговоре где следует». Дивились, когда переписал их имечки (память, компатриоты, уже не та) — Леонид Малышонок (цепь поколений едоков картофеля оставила след в защечных пазухах), Геннадий Паршак (в альбоме Ломброзо стал бы примой), наконец, заглавный — Евгеневгенич («удобно, не перепутаете» — юмор силовиков) Косорыгин. Долго не могли взять в толк, что Александр Николаевич Энгельгардт (личный архив в Эрмитаже) — мой двоюродный дед. Вопрос — а не было ли намерения вернуть семейные ценности обратно? — мне показался странным, учитывая, что архив состоит преимущественно из рукописей (по большей части преданы печати), прижизненных изданий с автографами (Орбели, например) — но у меня в Староконюшенном такие же рядком на гордой полке, наконец, перерисовок (виртуозных, по общему суждению) от Тициана до Анри Матисса (снова Матисс!). М.Б. как-то просил глянуть глазом: вдруг это сам — от «деда твоего сюрпризов…» — он не продолжил. «Знакомы ли с супругами Рождественскими?» — Плохо запоминаю, с кем на фуршете принимал на грудь. — «Как часто консультировали Гаффена в Москве?» — По настроению. — «За?..» (жест пальцев, перебирающих купюры, — Паршак наглеет) — Мои тарифы, видите ли, заоблачны. — «Например?» — Миллион, два. — «Налоговая?» (едок картофеля). — Данные за 1994-й. «Племянник гражданина Рудинского утверждает, что вы нарушили волю покойного, не…» — Спасибо, что не говорит, как я его в ватерклозете домогался. (Тройной хрюк мужской солидарности.) Канонично подымили, я угощал (недоумение, что дрянцо — видите ли, из близости к народу). Выйдя на свободный воздух, все же подумал: а хорошо, что не преподавал у несовершеннолетних. Свечечку у Обыденки поставил (а вы бы к Марксу дернули?) Пташинский уверял, что от меня отстали после фразы «глаза не смеялись, но несчастлив по-своему, русский душой, Мисюсь, где ты?» На какое-то время прижилось в качестве тоста — разумеется, тирады я не вмазывал — не декабрист, не диссидент, не Аввáкум, не Солж — элениума у меня немного, вплывали в голову давние речения — «С восьмой заповедью у него конфликт. Михаил Борисович собак пустил на Ирину Александровну из-за “Мечтателей” Матисса» (Тебенько), Метаксу встретил синюю от злобы (бивни!), а еще в Староконюшенном улыбается уменьшенная копия Искусителя, флиртующего с неразумной девой, нагрянут, завопят: Страсбургский собор обчистил! Однако «Мечтателей» я перенес к Ване Соколову (не