Футбольного поля тоже не было – теперь здесь устроили стоянку.

Александр вздохнул и пошел к метро. Здесь тоже отметился!

Следующий маршрут – институт. Вот он сохранился прекрасно. То же здание, тот же двор. Только прибавились бетонные и уродливые урны и такие же скамьи – монументальные, серые, словно слоны. Не унесешь и не перенесешь, как делали они когда-то, сдвигая скамейки в кружок.

Деревья, толстостволые ясени, тоже исчезли. Вместо них стояли хилые деревца в бетонных кадках. Сжалось сердце – да что за вандализм, ей-богу? Выкорчевывать вековые деревья, чтобы посадить эту хворь? Кому они помешали?

Конечно же, не было и палатки с мороженым, тогда она стояла у входа во двор института. Фруктовое, пломбир, трубочка, вафельный рожок. За пончиками и пирожками бегали к метро, семь минут – и ты пообедал!

«Там и испортили желудки, – подумал Александр. – И где были мозги?»

Вспомнил, как они с Зоей сидели на траве под этими самыми ясенями. Пили ситро из бутылки – она, он и снова она.

Он всхлипнул, достал носовой платок, оглянулся и высморкался. Девчонки, сидящие на скамейке, даже не глянули в его сторону. Кому интересен старик?

Александр быстро вышел из двора – заныло сердце. Иногда трудно вспоминать свою молодость. Иногда просто невыносимо. И еще – невыносимо думать, что все уже позади, а впереди только прибавляющиеся хвори, проблемы, одиночество и тоска. Все.

«Ну, может, хватит?» – спросил он себя.

И не раздумывая, качнул головой, прощальная гастроль, как он назвал эту поездку, продолжается!

Тасин дом… Тасин дом на Башиловке.

Он тоже из того времени. Но не в пример его дому, серьезному и напыщенному, этот был грузный, словно осевший от тяжести лет и вечного бремени. Не покосившийся, нет. Именно осевший – он казался древним и дряхлым стариком, ждущим только одного – ухода, освобождения. А его все никак не оставляли в покое. Жильцов давно расселили, а дом все никак не сносили, окна второго и третьего этажей были нежилыми, мутными от пыли, мертвыми. Из их темноты, словно зубья, торчали острые осколки разбитых стекол.

На первом этаже еще доживали свой век какие-то конторы, вроде склада постельного белья и посуды из огнеупорного стекла.

Тася жила на втором этаже. Два узких и длинных окна с краю.

Он вспомнил, как стоял под этими окнами с поднятой головой, надеясь увидеть ее, хотя бы увидеть. Вдруг мелькнет за занавеской ее тонкий, почти бестелесный силуэт. Если что-то мелькало, он вздрагивал и слышал частое биение своего сердца.

Дверь подъезда – в те времена густо-коричневая, почти черная, а сейчас дешевая, но металлическая – еще из последних сил держалась. Как же – склады! Та, старая, дверь жутко скрипела, и он от этого звука вздрагивал. Тася выходила и торопливо оглядывалась – боялась быть увиденной, узнанной.

Потом попросила его «не торчать у подъезда» – стоять за углом.

Он, конечно, обиделся, хотя виду не подал.

Куда расселили жильцов? Ее вечно нервную, издерганную мать, живущего на две семьи, а потом сильно пьющего, беззубого, заросшего щетиной отца, хмурого и недоверчивого брата, жену этого брата с недовольной, будто приклеенной навеки недоброй ухмылкой. Александр не знал, куда они девались. Да и зачем? Они уехали уже после смерти Таси. Тогда он считал их врагами – своими врагами. Это они мучили его Тасю!

Двор был завален каким-то строительным барахлом, кажется, никому не нужным, скамеек не было. Он оглянулся и увидел бетонный столб или остов. Присел на него. Посидел еще минут десять, вспоминая.

Подумал: Тася осталась в его сердце навсегда. Он помнил Тасю всю жизнь. Всегда. Каждый день. Даже когда был очень счастлив. Даже в свои лучшие дни. Даже рядом с Зоей – лучшей женщиной на планете. Даже в те минуты, когда понимал, как ему повезло.

Почему? Потому, что это его первая любовь и первая женщина? И как все было бы, если бы не ее трагический уход и его чувство вины?

Почему-то он впервые засомневался, что мог бы быть счастлив с Тасей. А если бы они сошлись, прожили бы какое-то время, как обычные супруги: пили чай по утрам, торопились на работу, ужинали вместе, ходили по магазинам. Закрывались, наконец, в туалете, мылись в ванной. Ворчали друг на друга, цапались по пустякам. Даже скандалили! А кто не скандалит?

Он бы видел ее растрепанной, неприбранной. Сморкающейся, чистящей зубы и сплевывающей воду в раковину. Заспанной, припухшей после сна по утрам. Недовольной. Усталой. Расстроенной. У плиты в фартуке, пахнущей жареным луком.

Любил бы он ее такой? Любил бы, как прежде?

Или он придумал Тасю? Создал образ, в котором нуждался? Которого требовал его восторженный, нежный возраст?

Он видел бы, как она беспощадно старела. Хмурилась перед зеркалом, подтягивала пальцами морщинки у рта – «как было раньше».

И ревновала бы его. Ревновала, когда перехватывала его взгляд вслед красивой и юной девице. Устраивала бы ему сцены ревности, твердила про загубленную жизнь. Заламывала бы руки: «Ах, зачем я на это пошла! Зачем я сошлась с желторотым юнцом? Зачем я себя загубила!»

Да нет, пожалуй, Тася бы так не смогла. Хотя кто знает? Он вспомнил стареющую сестру Людмилу. С ней было все именно так.

Придумал? Он все придумал? Всю жизнь носился с этой любовью, как с писаной торбой. Жил со своей детской фантазией, утопией, химерой? И все было пшиком? Или оказалось бы пшиком…

Он создал себе образ богини. А жена – жена была реальностью. Обыкновенной женщиной, из плоти и крови.

Нет, он ценил Зою. Восхищался ею. Но как человеком, а не как женщиной. Именно человеком. Понимал, как ему повезло.

А Тася была вечной женщиной, вечной принцессой из сказки – хрупкой, капризной, переменчивой, как весенняя погода. Плаксивой, изнеженной, и это при ее-то суровой жизни – смешно… И сказку эту Александр сам и придумал.

А Зоя… Тогда, женившись на ней, он считал, что делает ей одолжение. Так, слегка. Слегка уступает. Нет, не как милостыню – как милость. Дурак. Дурак и сволочь. Вот так получается.

А как они прожили! Дом, сын. И все это дала ему она, Зоя.

Александр и представить не мог Тасю матерью – какая из нее мать? Сама вечный и беззащитный ребенок. Впрочем, у нее и не могло быть детей после той жуткой истории. Значит, Тася была бы ему ребенком, причем тяжелым ребенком.

А через несколько лет? Когда бы он стал заглядывать в детские коляски, мечтать о сыне? Он всегда хотел сына. И Зоя ему его родила. И воспитала отличного парня тоже Зоя. Это она возила Илюшу на бесконечные кружки и в спортивные секции. Водила в театры и в музеи. Она делала с ним уроки, подбирала литературу. Рассказывала на ночь сказки. Рисовала с ним акварельными красками – она!

Нет, Александр, конечно, принимал участие. Но именно так – принимал участие. По-другому не скажешь.