Бубба отклонился назад и засунул руки в карманы пальто. Один из толстяков забрал у Стиви тарелку и отнес ее к столику с приправами.

Стиви закрыл крышку гриля. Положил лопатку и глубоко затянулся сигарой.

— Бубба, иди пообщайся с парнями. Съешь чего-нибудь. А мы с твоим приятелем пойдем прогуляемся.

Бубба пожал плечами и не двинулся с места.

Стиви Замбука протянул руку:

— Кензи, так? Давай пройдемся.

Мы сошли с крыльца, пробрались между пустыми белыми столиками и выключенными дождевальными установками и спустились к садику, обложенному кирпичом и поросшему жухлыми одуванчиками и крокусами.

За садом располагался подвесной диван-качели. Здесь же стоял столб, к которому когда-то крепилась бельевая веревка. Стиви Замбука сел справа на диван и похлопал по сиденью рядом с собой.

— Садись, Кензи.

Я сел.

Стиви откинулся назад, глубоко затянулся сигарой, выдохнул дым, оторвал свои ноги от земли и на секунду застыл, будто завороженный видом своих белых кроссовок.

— Ты с Роговски с пеленок знаком, так?

— Ага, — сказал я.

— Он всегда был такой отмороженный?

Я видел, как Бубба, сойдя с крыльца, сооружает себе чизбургер.

— Он всегда играл по своим собственным правилам, — сказал я.

Стиви Замбука кивнул.

— Я много чего о нем слышал, — сказал он. — Лет с восьми или около того жил на улице… А ты и твои приятели таскали ему еду и все такое. А потом Морти Шварц, старый еврей букмекер, взял его к себе и растил, пока не помер.

Я кивнул.

— Говорят, ему не наплевать только на собак, внучку Винсента Патрисо, призрак Морти Шварца и на тебя.

Я увидел, как Бубба сел в стороне от остальных и ел свой бургер.

— Значит, правду говорят? — спросил Стиви Замбука.

— Наверное, — сказал я.

Он похлопал меня по колену:

— Помнишь Джека Рауса?

Джек Раус был главой ирландской мафии — до того, как несколько лет назад исчез.

— Конечно.

— Незадолго до того, как он исчез, он назначил награду за твою голову. И не только среди своих, Кензи. И знаешь, почему ты до сих пор жив?

Я покачал головой.

Стиви Замбука ткнул подбородком в сторону крыльца:

— Роговски. Он пришел в заведение, где капо играли в карты, и сказал, что, если с тобой что-нибудь случится, он пойдет по улицам и будет убивать каждого встретившегося по пути их бойца, пока его самого не убьют.

Бубба доел гамбургер и с бумажной тарелкой в руках отправился за добавкой. Мужчины у стола с приправами разошлись в стороны, оставив Буббу одного. Бубба всегда был один. Это был его выбор. И одновременно цена, которую он платил за то, что так отличался от прочих представителей своего вида.

— Вот это и есть верность, — сказал Стиви Замбука. — Я пытаюсь привить это качество своим людям, но ничего не получается. Они верны только до тех пор, пока я им плачу. Понимаешь? Верности научить нельзя. И привить ее нельзя. Это все равно что пытаться научить любви. Бессмысленное занятие. Или верность у тебя в сердце, или ее нет. Тебя ни разу не ловили, когда ты таскал ему еду?

— В смысле, родители?

— Ага.

— Конечно ловили.

— И пороли?

— О да, — сказал я. — И не один раз.

— Но ты все равно воровал еду с семейного стола, так?

— Ага, — сказал я.

— Почему?

Я пожал плечами:

— Да потому что. Мы же были мальчишки.

— Видишь, вот о том я и толкую. Это и есть верность. Это и есть любовь, Кензи. Любовь не впихнешь в душу силой, — сказал он, потянулся и вздохнул. — Но и из души не выдерешь.

Я подождал, чувствуя, что мы приближаемся к цели этой беседы.

— Не выдерешь, — повторил Стиви Замбука. Откинувшись на спинку дивана, он приобнял меня за плечи: — Работает на нас один парень. Что-то вроде частного подрядчика, сечешь? Он не член организации. Просто выполняет для нас кое-какие поручения. Пока все ясно?

— Вроде да.

— Так вот, этот парень, он для меня важен. Ты даже не представляешь насколько.

Он несколько раз пыхнул сигарой, так и не сняв руки с моих плеч, и умолк, оглядывая свой дворик.

— Ты мешаешь этому парню, — сказал он наконец. — Ты его раздражаешь. А это раздражает меня.

— Уэсли, — сказал я.

— Насрать, как его зовут. Ты знаешь, о ком я. И я тебе говорю: прекрати. Сейчас же. Если он захочет подойти и нассать тебе на голову, ты даже за полотенцем не потянешься. Скажешь «Спасибо» и будешь ждать, не пожелает ли он добавить.

— Этот парень, — сказал я, — разрушил жизнь…

— Завали пасть, — мягко произнес Стиви и сильнее сдавил мое плечо. — Срал я на тебя и на твои проблемы. Как я сказал, так и будет. Не лезь куда не надо. Ты остановишься, и это не просьба. Посмотри-ка получше на своего приятеля, Кензи.

Я посмотрел. Бубба сидел и жевал еще один гамбургер.

— Он приносит много пользы. Мне было бы жаль его потерять. Но если я услышу, что ты беспокоишь этого моего независимого подрядчика, наводишь справки, болтаешь о нем… Если я что-нибудь об этом услышу, твоего приятеля я замочу. Отпилю ему голову на хрен и пришлю тебе. А потом убью тебя, Кензи. — Он похлопал меня по плечу: — Усек?

— Усек, — сказал я.

Он убрал руку, пыхнул сигарой и наклонился вперед, упершись локтями в колени.

— Вот и отлично. Сейчас он доест свой бургер, и ты уберешь свою ирландскую жопу из моего дома. — Он встал и направился к крыльцу. — И не забудь вытереть ноги перед дверью. Мы уже затрахались чистить ковер в гостиной.

Бубба умеет читать и писать, но плохо. Грамоты ему хватает только на то, чтобы разбирать инструкции по применению оружия и другие похожие тексты, и то только в том случае, если рядом нарисована картинка. Он также способен прочитать в газете описание своих подвигов, но на ознакомление с короткой заметкой у него уходит не меньше получаса, и он постоянно спотыкается на труднопроизносимых словах. Он понятия не имеет о сложной динамике человеческих взаимоотношений, о политике знает настолько мало, что, например, в прошлом году мне пришлось объяснять ему разницу между палатой представителей и сенатом, и совершенно не интересуется текущими событиями: достаточно сказать, что из всей истории вокруг Моники Левински он запомнил только скандальный глагол.

Но он не дурак.

Те, кто принимал его за недоумка, как правило, плохо кончали. Многочисленные копы и прокуроры, как ни старались, смогли упечь его за решетку всего два раза, да и то за незаконное ношение оружия, — такая мелочь по сравнению с тем, в чем он действительно был замешан, что он воспринимал оба своих тюремных срока скорее как отпуск, чем как реальное наказание.