— Болезнью? Так что ж тогда за пациенты у вас здесь?

— Ну, скажем так: меня никакие странности в них больше не удивляют. Так вы в тот день должны были встретиться со школьницей?

Том кивнул.

— У вас была связь с ней?

— Она была одной из моих учениц. В тот день я хотел встретиться с ней, чтобы покончить с этим. Мы обычно встречались по воскресеньям, когда Кейти ездила в церковь. Это было всего несколько раз. Я понимал, что это безумие, но ничего не мог с собой поделать.

— А почему вы хотели покончить с этим?

— Ну, я опомнился. Осознал, что я делаю с этой девочкой, с Кейти, с самим собой. Я собирался оставить ее в покое. Мысленно я твердо решил это.

— И в тот же день погибла Кейти? Том смахнул набежавшую слезу:

— У меня состоялся тяжелый разговор с Келли. Чувствовал я себя отвратительно. Внутри была пустота. Я вернулся домой и лег спать. Меня разбудил телефон. Это была полиция. Дерево упало на машину Кейти, когда она возвращалась домой. Дерево, поваленное ураганом.

— Да, в таких случаях поневоле начинаешь думать, что это касается тебя лично.

— Я понимаю, что вы думаете обо мне. Понимаю, как это выглядит в ваших глазах. Ну что ж, возможно, все, что вы думаете, справедливо…

— Прекратите, — прервала его Тоби. — Прекратите немедленно.

Она наклонилась к нему и положила обе ладони ему на руку. Том впервые обратил внимание на то, какие молодые у нее глаза. В то время как у многих людей ее возраста глаза были похожи на высохшие ягоды, съежившиеся из-за того, что не видят больше в жизни ничего нового, в ее глазах горело понимание и сочувствие.

— Прежде всего запомните, Том, что я никого не осуждаю, — произнесла она. — Моя задача совсем не в этом. Я совершила слишком много ошибок в жизни, чтобы судить других. Поймите это, ради бога. Поймите меня. Я вижу, что вы страдаете, и мне хочется сказать вам: «Слушайте, но я ведь тоже страдаю». И я думаю, что высказать все это — единственный возможный для вас способ перестать судить самого себя. Ибо худшего судьи у человека нет.

— Но это был не конец. Кейти знала об этом. Дело в том, что один школьник, влюбленный в Келли, ревновал ее. Он как-то узнал о нас или догадался. И начал писать разные вещи обо мне на классной доске. Я поговорил с ним и, как мне казалось, разрешил эту проблему. Но затем кто-то… Не думаю, что это был он, — скорее, это была сама Келли… Стала присылать Кейти письма, описывая в них все, как было… Однажды Кейти предъявила мне эти письма, и я сознался. Она, естественно, переживала это очень тяжело. Я пообещал ей, что больше не буду встречаться с Келли. А после… после смерти Кейти снова стали появляться надписи на классной доске. Приходя утром в класс, я читал на доске такие непристойности! Иногда там даже попадались слова, которые я никогда не слышал. Порой проходило несколько недель без этих эксцессов, а потом все повторялось. И это не мог быть тот мальчишка, который занимался этим вначале, потому что он перевелся в другую школу. Надписи неизменно появлялись по пятницам. Однажды у меня было предчувствие, что это должно произойти снова, и я решил провести ночь в классе и поймать того, кто это пишет. За классом была устроена небольшая кладовка, и у меня были свои ключи, так что спрятаться там незаметно было нетрудно. Я запер дверь класса и сел на стул в кладовой, приоткрыв дверь, ведущую в нее. За всю ночь я не уснул ни разу, — может быть, лишь немного подремал перед приходом первых учителей и учеников. Но когда я вышел из своего убежища, вся эта гадость опять была написана крупными буквами на доске. А дверь класса была по-прежнему заперта. Но теперь я знал, кто это делает. Я должен был догадаться еще раньше по почерку. Хотя надпись была сделана печатными буквами, ее почерк можно было узнать. Почерк Кейти. Это она писала все это. Тоби лишь невозмутимо поморгала глазами.

— Я не мог больше выдержать этого. Я подал заявление об уходе. Я хотел убежать от всего этого подальше. Единственным человеком, к которому я мог уехать, была Шерон. Но Кейти последовала за мной сюда. Она повсюду преследует меня. Она не отпустит меня, Тоби, не отпустит.

Некоторое время они сидели молча. Том не смотрел на Тоби. Наконец она сказала:

— Я думаю, сегодня мы сделали большой шаг вперед. Полагаю, что на сегодня достаточно. Я хочу напоить вас чаем перед уходом, но сначала вы должны пообещать мне кое-что. Обещайте, что вы никогда не расскажете этого Шерон. Вы и так ничего ей не рассказываете, хотя она очень беспокоится за вас. Вы обещаете?

Том пожал плечами.

— Нет, это меня не устраивает. Я хочу услышать подтверждение. Так вы обещаете мне это, Том?

Рабин и Арафат сели за стол переговоров. Премьер-министр Израиля и глава Организации освобождения Палестины были близки к тому, чтобы прийти к историческому компромиссу. Лидеры еврейского и арабского народов говорили друг с другом, а вот у Тома и Шерон разговор не получался.

Том все больше уходил в себя. Тоби сказала Шерон, что он начал раскрываться во время их сессий, но она уверена, что ему еще предстоит пройти долгий путь. Шерон намеренно устранилась от участия в излечении Тома, полагая, что это даст простор Тоби, да и Том будет чувствовать себя свободнее. И еще у нее теплилась тщетная надежда, что Тоби сумеет отвлечь его от навязчивых мыслей о Кейти и он целиком и полностью достанется ей, Шерон.

Однако наблюдалось нечто прямо противоположное. Том с каждым днем отдалялся от нее. Даже в постели, когда Шерон удивляла саму себя своим пылом и изобретательностью, он цеплялся за нее, как человек, чувствующий, что теряет силы. Иногда во время близости он таращил на нее глаза, в которых была смесь какого-то благоговения и ужаса, словно он ожидал, что стоит им двоим хоть на минуту потерять бдительность, как один из них превратится в насекомое. Казалось, он не может отдаться ей целиком даже в самый интимный момент. А она прежде всего искала в сексе с ним и моментах оргазма полного самоустранения, преодоления всех земных связей. Она хотела безоговорочной любви.

Подобное желание объяснялось тем, что ей до смерти надоело обманывать себя. Вот уже пятнадцать лет она притворялась, что Том ей безразличен, и устала от этого. Эта борьба измотала ее. Она притворялась перед Томом, притворялась перед Кейти и перед самой собой. В последнем случае лгать было, пожалуй, труднее всего и больнее всего. Шерон сознавала, что лгала потому, что не осмеливалась быть откровенной. А причиной было ужасное открытие, сделанное ею в совсем раннем возрасте: любовь надо подавлять, маскировать, прятать. Еще юной девушкой она поняла, что, открыто демонстрируя человеку сжигавшее тебя пламя, размахивая факелом перед его лицом, ты пугаешь его и заставляешь отшатнуться от огня. Отдавая все, ты не получаешь ничего. Откровенная любовь наталкивается на откровенное презрение. Никто, казалось, не хочет абсолютной преданности и самоотверженности, оттого что не знает, что с ними делать.

Никто, кроме демонов и богов.