И только Бату-хан оставался спокоен. На людях «великий» свирепел и лютовал, хлеща плетью воинов тумена, коим командовал Кюлькан. «Как вы, — орал хан, — желтоухие собаки, пожравшие труп своего отца, пропустили стрелков-оросов?! Как допустили? Как смели?!» Но, сидя в своей юрте, Батый наверняка улыбался, ибо младший сын Великого Воителя был его недругом. Кюлькан, молодой и наглый, никогда не скрывал своего презрения к Бату, называя хана «бабой с бородой». И вот оно, отмщение! Но положение обязывало.

Олег, оглушённый и опустошённый битвой, усталый донельзя, приплёлся в становище, благословляя Бога за то, что остался цел и невредим, да и верного савраску лишь забрызгало чужой кровью. Повезло… Раньше Сухов полагал, что только опыт и умение позволяют воину дожить до старости, не сложить голову в сражении. Позже он понял, что есть и судьба. Будь ты хоть трижды опытным воителем, но не уберечься тебе от шальной стрелы, пущенной навесом. Кому она достанется? У кого отнимет жизнь, падая с высоты и разя калёным жалом? У тебя? У товарища твоего, разгоряченного боем? А у того, кому не повезёт!

Нет непробиваемых щитов и панцирей, нет и вечных коней. Смерть многолика, а судьба одна. Выпал тебе несчастливый жребий — смирись и прими его, как подобает воину, с достоинством. И пусть смертный ужас рвёт тебе горло, пытаясь вырваться диким криком — стисни зубы, не позволь себе умереть, скуля и ноя…

…Под вечер того же дня недобитых местных жителей погнали расчищать поле боя от трупов человечьих и лошадиных. На грязный, кровавый снег коломенцы натаскали бревён, дверей, оконниц, саней, оглобель, поленьев и валежнику, а нукеры бережно укладывали на дрова погибших товарищей. Привязывали к холодным ладоням окровавленные сабли, ставили на грудь мертвецам чаши с зерном и мясом.

А в самом центре гигантского погребального костра сложили большую кладку дров для тела хана Кюлькана. К ногам Чингизида сложили задушенных Уржэнэ и Хоахчин, «луноликих» наложниц пресветлого хана, тут же полегли его любимые кони.

— О, багатуры! — возопил главный шаман, вскидывая руки к небу. — Да вознесутся ваши тени, подхваченные дымом священного костра, за облака, в алмазный дворец Сульдэ! Явитесь к Священному Воителю, пополните отряд павших героев!

Загремели барабаны. Завыли, заревели трубы. Тридцать шаманов в юбках из белых песцов, с медвежьими шкурами на плечах, забили в бубны, пошли вокруг гигантского погребального костра, приплясывая, кружась и камлая, издавая пронзительные вопли.

Суровые нойоны с факелами подожгли костёр с восьми сторон. Огонь занялся неохотно, но постепенно он набирал силу и вот заревел, завыл, с низким гулом, с торжествующим рыком пожирая дерево и трупы.

Окоченевшие тела отогревались в неистовом жаре — их головы медленно запрокидывались, руки сгибались, а ноги распрямлялись. Павшие словно нежились в огне, готовясь обратиться в прах и пепел — и освободить душу от телесных оков.

Заслоняясь руками от яростного пылания, нукеры расходились, освобождая всё больший и больший круг — ничейную полосу между миром живых и обителью мёртвых.

— Байартай![128] — вопили шаманы.

— Байартай, байартай… — глухо и мощно вторила толпа.

Вечером Олег отдыхал у костра рядом с юртой Изая. Он лениво спорил с Джарчи о природе загробного мира, когда показалась группа кешиктенов — на конях и с факелами в руках. Сухов медленно поднялся. Гвардейцы торжественно и молча подвели к нему великолепного вороного коня с уздою, украшенной фигурными золотыми бляхами, с чеканным налобником, изображавшим пантер в свирепой схватке. А уж седло, отделанное по краю розоватыми жемчужинами, и вовсе походило на ювелирное украшение.

Двое других кешиктенов с поклоном сложили к ногам Олега роскошный поперечно-полосатый куяк — детали из кожи носорога покрыты лаком и расписаны красной краской, а стальные нагрудник, наспинник, оплечья и наручи — отполированы до блеска.

На куяк гвардейцы уложили позолоченный шлем и саблю в зелёных сафьяновых ножнах, изукрашенных накладками из драгметаллов.

Ещё раз поклонившись, кешиктены удалились. Остолбеневший, очарованный блеском доспехов, Джарчи еле вымолвил:

— А… чего это?

Из юрты показался Изай Селукович. Усмехнувшись, он сказал:

— Хельгу уберёг от гибели самого хана Бату. Это — награда.

— О-о! — только и выдохнул Джарчи, молитвенно заводя глаза.

— А Бэрхэ-сэчена понизили до сотника! — добавил арбан с раздражением. — Дурака такого…

— А кто тогда в тысяцких?

— Тугус-беки, — буркнул Изай и шагнул в юрту. Из-за полога голос его прозвучал глухо: — Спать всем! Завтра в поход!

…Утром следующего дня тумены двинулись по льду реки на запад. На Москву.

Леса по берегам Москвы-реки стояли дремучие, тёмные и непроглядные — всё сосны да ели, никаких тебе сквозистых рощиц, как в Рязани, где ни спрятаться, ни скрыться. А здесь чуть отойдёшь за деревья, сделаешь пару шагов, и нет тебя — хвоя укроет, не выдаст.

В этих глухих, непролазных местах издревле, от начала времён, жили охотничьи племена — меря, эрьзя, они же арису, черемисы, мурома, мещера. Варяги их всех скопом прозывали финнами, считая великими охотниками, искусными в колдовстве. Лесные деревушки прятались в самой глубине дебрей, в краю болот и ветровалов, куда не добирались жадные конунги, а после и князья.

…Тумен Бурундая двигался в арьергарде, прикрывая войска с тылу. Хотя от кого тут прикрывать? От мерян? Вполне возможно, что лесовики не раз и не два выходили к реке, наблюдали за туменами — и уходили прочь. Они могли легко обогнать монголов и пройти к Москве, предупредить о приближении степняков, да только что мерянам те горожане? Москвичи сами по себе, они сами по себе.

Олег отстал от своего десятка — чембур лопнул, которым он к седлу вьючного сивку привязывал. Махнув рукою обернувшемуся Джарчи, он спрыгнул с вороного и занялся ремонтом. Сивка и бурка были в связке, они одинаково тянулись к Сухову мордами, выпрашивая угощение или хотя бы толику внимания. Потрепав обоих, Олег туго связал концы чембура.

Савраска отдыхал поодаль, копытом разгребая снег. У Сухова мелькнула мысль, что неплохо бы проверить копыта и у воронка. Дарёный конь как раз повернулся к нему, кося хитрым глазом. Олег похлопал его по морде и присел, решив глянуть, не стоптал ли вороной свою «обувь». Это его и спасло — длинная оперённая стрела пробила коню шею. Дико заржав, воронок взвился и упал, забил задними ногами, расшвыривая снег. Сивка с буркой испугались и кинулись прочь, а Сухов откатился под защиту вороного, по шкуре которого ещё пробегала дрожь.

Олег внимательно следил за лесом, но за деревьями стыла тишина. Кто стрелял? Зачем стрелял? Неужто мерянин какой решился-таки на отважный поступок? Собрался с духом и оказал сопротивление захватчикам? А что? Чужак один, никто не увидит и не узнает, а спина широкая, не промахнёшься…