Варвара выгнулась последний раз, что-то бессвязно бормоча и вскрикивая, вонзила ногти в спину Олегу и только после этого обмякла, стала нежной-нежной, ласковой-ласковой.

— Тебе пора… — сказала она со вздохом. — Ты догонишь тумены после полудня. Одежда в углу. Я там положила чистое бельишко, думаю, тебе так понравится.

Сухов встал и потянулся, ощущая приятную истому. Чистая льняная рубаха приятно касалась кожи, а порты даже порадовали Олега — их не надо было подвязывать гашником, на них имелась круглая пуговичка-гудзик. Раз — и готово.

Одеваясь, он поглядывал на Варвару. Женщина лежала на боку, изогнув бедро и подперев голову рукой. Лежала и улыбалась.

— Я хочу, — проговорила она низковатым грудным голосом, — чтобы ты запомнил меня именно такой, голой и улыбающейся…

— Я тебя никогда не забуду, — сказал правду Олег.

Варвара легла на спину, потянулась, закидывая руки за голову, выгнула стан, отчего её круглые груди уплощились до приятных полусфер, отмеченных маленькими розовыми сосочками, похожими на малинки.

Не теряя женщину из виду, Сухов обулся, надел шубу, натянул на неё куяк, нахлобучил малахай, напялил сверху шлем.

— Возьми там перчатки, — пробормотала Варвара, зевая дивным ротиком. — Пусть тебе будет теплее…

Олег с удовольствием натянул пару меховых перчаток — как по заказу сделаны.

— Прощай, Варвара-краса, длинная коса, — молвил он.

— А мы ещё встретимся, — улыбнулась ведьма и послала ему воздушный поцелуй.

На берег Сухов вернулся по своим следам. Кони его были бодры, сыты и довольны. Ближе к реке Москве лес стал редеть, пока и вовсе не раздвинулся, соединяя чащу с невеликим речным простором. Поплутав среди густого ельника, Олег вывел савраску и сивку с буркой на пологий бережок.

При свете дня Москва-река была схожа с наезженной дорогой. Те же цвета — рыжий, серый, коричневый, жёлтый. Снег, замешанный с грязью, подмёрз за ночь и громко хрустел под копытами. Воздух был чист и звонок, небо синело, словно умытое, а яркое солнце слепило белизной нетронутого снега по берегам, на обвисших еловых лапах.

— «Спи, ёлочка, бай-бай…» — пробормотал Олег и послал савраску вперёд. Пора было заканчивать нечаянную самоволку.

Тишина стояла полная, звонкая, хрусткая. Ветерок поддувал, но нечем было шелестеть, а, чтобы зашумели кроны могучих сосен, лёгкого дуновения было недостаточно.

Спустившись по скользкому склону на лёд реки, Сухов поспешил вдогонку войску. Одинокий всадник мог отмахать в день и пятьдесят вёрст, и более, а вот семь туменов были силой великой, но и громоздкой, к тому же отягощенной обозом. Десять-пятнадцать вёрст в день — вот предел скорости передвижения ордынского воинства.

— Догоним, — сказал Олег. — Да, саврасый?

Саврасый был согласен…

…О близости монгольского войска дали знать запахи — повеяло дымом, навозом, смрадом. Послышался гул, в который сливался перетоп множества копыт, скрип повозок, крики верблюдов. А потом Олег увидал впереди шевелящийся тёмный вал человеческого отлива — растянувшись на вёрсты, повторяя все изгибы русла, следовали тумены.

К Сухову тут же подскакали тургауды, судя по лицам и броням, не монголы и не куманы, не степняки вовсе. Скорее всего, мордвины, на которых князь рязанский войной ходил. Просто так ходил, на людей поохотиться. Да и Юрий Всеволодович походы на мордву учинял — чего ж не пограбить «по-соседски»?..

Не дожидаясь враждебных действий, Олег вытащил пайцзу и продемонстрировал её мордвинам.

— Отстал, — коротко сказал он.

Тургаудов ответ удовлетворил, а один даже признал Сухова.

— Ты — Хельгу, — сказал он, — идёшь с Изаем.

— Кстати, да. А ты кто? Не помню тебя.

— Я — Пуреш, — с достоинством представился тургауд, — сын Пургаса из Обран Оша. Мой отец был азором.[129]

— А-а… — припомнил Олег. — Русь Пургасова?

Пуреш величественно кивнул, гордо поглядывая на товарищей — слыхали, мол? Знает!

Возвращались они вместе, а тут и Джарчи нарисовался.

— Ой-е! — заорал он. — Ты куда пропал?

— Меряне напали, подстрелили коня.

— Ва-вай! А ты?

— Мой враг мёртв.

— Ой-е! Знаешь, что вчера Изай говорил про тебя? Сейчас, вспомню… А! Он сказал так: «Беспомощные утки летают стаей, а орёл всегда один».

— Орёл, говоришь? Хорошо хоть не сова…

Джарчи жизнерадостно рассмеялся.

— Едем, Хельгу! Машфа[130] скоро!

Улыбаясь, Сухов поинтересовался:

— Слышь, Джарчи, а чему ты всё время радуешься?

Нукер оскалился.

— Радость в том, — сказал он, явно повторяя чьи-то слова, — чтобы пригнуть к земле врага, захватить всё, что у него есть, в том, чтобы сесть на его откормленного коня и превратить животы его любимых жён в постель для отдыха!

— Счастливый ты человек, Джарчи, — вздохнул Олег.

— А то! — хмыкнул нукер и завопил, не сдержав переполнявших его чувств: — На Машфу! Кху-кху-кху!

«Машфа» не представляла особого интереса для Чингизидов, город сей не стоило даже отдавать воинам на поток и разграбление. Кого там было грабить? Чем набивать баксоны?

Москва являлась типичным захолустьем, бедной, зачуханной окраиной Владимиро-Суздальского княжества. Именно поэтому и шли к ней тумены — повторялась история с Онузой.

«Машфа» становилась пробным камнем для великого князя владимирского — как-то отреагирует Юрий свет Всеволодович на пришествие орды? Смирится ли? Или повторит ошибку вассала своего, Юрия Ингваревича Рязанского?

Были, конечно, договорённости с великим князем насчёт того, что монголы не явятся на его земли, но чего только не скажешь, лишь бы глупого врага успокоить…

Существовала и другая причина для наступления на Москву. Имелся короткий путь на Владимир-Залесский, он же Владимир-на-Клязьме — та самая «прямоезжая дорога», по которой дунул княжич Всеволод. Дорога представляла собой просеку с заставами по пути и для продвижения туменов не годилась — узка больно, да и что за интерес — не ехать, а пробиваться с боем, вырезая стражников и разбирая засеки?[131] Река же Москва до самого города доведёт, а после разорения оного тумены повернут к Владимиру, куда отправятся по льду Клязьмы. Вроде и крюк, а получается ближе. К тому же прямоезжая дорога через лес проходит, а по рекам сёла и деревни выстроились, где и нукерам еда сыщется, и лошадям корм.