19 января 1238 года ордынцы вышли к «Машфе». Это был небольшой городишко, опоясанный деревянными стенами, затерянный среди соснового леса. Гораздо позже Москва обоснуется на семи холмах, а пока что ей и одного Боровицкого хватало с избытком.

Олег выехал на берег реки и только головою покачал. Типичная глубинка — полная безмятежность и ротозейство. Никто из москвичей не крепил оборону, ни одного воина не увидишь. Ворота распахнуты настежь, неторопливые лошадки волокут возы с хворостом, от реки поднимаются сани с большой бочкой воды, из которой торчит черпак. Бабы с коромыслами тащат полные деревянные ведра и неохотно уступают дорогу водовозу, а одна хозяйка и вовсе стирку затеяла — согнулась над прорубью и вальком колотит по мокрому белью.

Поодаль сгрудились маленькие баньки. То и дело дверцы их открывались, и наружу, в облаках пара, выскакивали голые мужики. С гоготом они сигали в прорубь и выскакивали обратно. Женщины окунались в соседней полынье, и всей разницы было, что не гогот стоял над нею, а визг и ойканье.

Субэдэй-багатур не стал дожидаться подхода всех туменов и послал на штурм одного Бурундая. Пронеслись над рекою гулкие удары в наккар, взвыли трубы, и раздалось призывное: «Хуррагш!»

Нукеры повалили с берега на лёд реки, и лишь теперь москвичи опамятовались — бабы бросали свои коромысла и спешили к воротам, одна лишь, то ли по глупости, то ли по жадности, неслась с полными вёдрами, переваливаясь на ходу и расплескивая воду. Прачка тоже кинулась к городу, на ходу выкручивая стираную рубаху, а те, кто затеял банный день, мчались босиком, накинув на себя армяк или шубу.

Передовые сотни уже одолели реку и взбирались на тот берег, когда в Москве опомнились — заколотился сполошной колокол, оповещая жителей о свалившейся на них напасти.

Не все успели укрыться за московскими стенами — с полсотни горожан ордынцам удалось-таки задержать, ещё десятка два отловили по баням и кузням у реки. Задержанных и отловленных никто не мучил, никто не покушался на их жизнь — дармовую рабсилу берегли до поры.

Ров вокруг града выкопан не был, зато подъём к городским воротам был устроен с умом — он проходил под стеной, открытый для стрельбы. Но Бурундай не собирался нести потери — завыли трубы, и тумен раздвинул свои ряды. В образовавшемся проходе показался таран — с виду обычная изба, только без задней и передней стены. И сруб, и двускатная крыша были обиты сырыми кожами, а внутри, подвешенное на цепях, качалось тяжёлое толстое бревно с концом, заделанным в бронзу. Сруб был поставлен на широкие полозья, его тащила шестёрка волов, запряжённых цугом. Каждый вол был укрыт доспехом из толстой шкуры, и мычание выходило глухим, низким, а в прорези валил пар от дыхания. Но пусть уж защитники города сами догадываются, что за звери идут на приступ — быки али змии огнедышащие!

— Ач! Ач! — завопили погонщики, и волы потащили таран в гору, издавая уже не мычание, а рёв. Смазанные полозья выглаживали наст до блеска, скользя со скрипом и визгом. В проёмах были видны татары мощного сложения — команда таранщиков, ступавших следом за волами, прикрытых сверху и с боков.

Москвичи со стен выстрелили пару раз из луков, а больше им и не дали — сотни монгольских лучников засыпали стены стрелами, перемежая обычные срезни длинными древками, обмотанными паклей и смоченными нефтью. Оставляя дымные дуги в небе, зажигательные стрелы падали на город, но большой беды причинить не смогли — на крышах лежал снег.

Между тем волов выпрягли, пришла пора ударно потрудиться пленникам — в качестве тягловых животных. Нукеры погнали москвичей плетьми и древками копий. Один из схваченных, чернявый мужик с кудлатой бородой и дыбом торчащими мокрыми волосами, замерзшими на холоде, в одной шубейке, с босыми, посиневшими ногами, не вытерпел и бросился на ордынцев — выхватил копьё у зазевавшегося бойца, выбил тому зубы тупым концом, а после всадил наконечник в брюхо. Прыткого москвича тут же зарубили, и остальные уже не пытались качать права — дружно взялись толкать таран, пядь за пядью, шаг за шагом приближая стенобитное орудие к проездной башне.

— Ещё! — пыхтели одни, надсаживаясь. — Навались, тараканы беременные!

— Не стреляйте! — вопили другие, со страхом обращая лица на стены родного города. — Свои мы!

А третьи ругались, самыми чёрными словами выражая свой страх, свою злобу, своё сожаление о постигшей их глупой участи.

Всё, сошлись вплотную. Могучие таранщики раскачали бревно и пробили по воротам — створки сотряслись, рождая короткий гулкий отзвук. Услыхав его, тумены возрадовались, а у жителей города сжались сердца в тягостном предчувствии.

— Проедем вокруг Машфы, — скомандовал Изай Селукович. — Не даст нам Бурундай спокойно постоять и посмотреть, как город падёт…

Десяток снялся с места и отправился на задание. Москва была столь мала, что даже слободы не имела, — места и за стенами хватало.

Худая землица вокруг города была распахана на деляны, помеченные межами из собранных камней и выкорчеванных пней. Слева, за старыми краснокорыми соснами, обозначилось извилистое русло, а уж что там протекало — Яуза, или Неглинная, или ещё какая водная артерия, Олегу было неведомо.

— Никого тут нет, — сказал Джарчи недовольно, — что было зря скакать? Всё пропустим только…

В эту минуту за городом монгольские трубы подняли хриплый вой.

— Я ж говорил! — завопил Джарчи. — Пропустили!

Десяток прибавил ходу, на всём скаку выносясь к берегу Москвы-реки. Поглядев в сторону воротной башни, Олег сразу догадался о значении трубного сигнала — осаждённые решились на вылазку.

Ворота отворились наполовину, и всё невеликое воинство московское, на конях, криками призывая покровителей небесных, вынеслось в поле. Пешцы прошли через таранную избу, секирами порешив нукеров.

Воевода — могучий дядька с рыжей бородой веником — трубно взрёвывал, матеря татар и подбадривая своих. Москвичей было немного, надежды на успех не существовало — воины бились с отчаянием обречённых. Уж если помирать, так со славою, побивая ворога, а не принимая смерть от чужого меча!

То ли напор москвичей был могуч, то ли вера их силой переполнилась, а только контратака воеводы началась с удачи — гридни с ополченцами ударили по булгарам, не по своей воле призванным под туги ордынские. Ударили так, что копья трещали, изламываясь, а секиры разваливали тулово всаднику и втесывались в сёдла. Это была ярость русского медведя, коего гнали из берлоги.

— Знаю я этого рыжего! — крикнул Изай, осаживая коня. — Филипп это, Нянькой прозван. Любит воевода с молодыми бойцами возиться, учит их, как пестун какой… Давай, у стены проскочим — и в тыл!

Десяток поспешил за Селуковичем, проскакивая мимо угловой башни и разворачивая коней.

Филипп Нянька между тем побил немало булгар, а прочих обратил в бегство — и вызвал гнев самого Бату-хана. И уже не рекруты булгарские вышли на бой, а отборные нукеры, чьи кони топтали пыль Шаньдуна, Самарканда, Мерва. Их копья остановили разбег московской конницы, а сабли довершили начатое.