Человек, появления которого ждут все кочевники, отрёкшиеся от своих кочевий и потерявшие возможность учиться и работать, тот человек придёт оттуда, из кочевий… Он родится в самое злое время года – потому, что ему предстоит побороть слишком большое зло, накопившееся в пору всеобщей погони за богатством, а не за народным счастьем. Он родится в переломную пору, потому что ему предстоит переломить ложный путь. По этому ложному пути устремились люди степей и гор, путая запад с востоком, восток – с западом… Свергающий власть денег придёт по лиловой дороге. Должно быть – так, скорее всего – так…

Успокоенный, старик повернулся на бок, лицом к чужой стене. Однако что-то вдруг заставило его открыть глаза – в них стало так светло, словно отсвет от зеркала упал на его лицо. Или это настиг его блик с водной поверхности того затопленного котлована, в котором он оставил своё здоровье?

Старик отстранился, повернувшись к сумрачному окну снова. И отсвет последовал за ним. Узким лучом над лиловой дорогой блик улетал к горизонту, – или от горизонта, над лиловой дорогой, летел к старому Жоресу…

Больше он не беспокоился ни о чём. Потому что в эту ночь, кажется, уже родился тот, которого ждут обнищавшие.

* * *

Нюрочка ходит по тёмной комнате в цигейковой душегрейке, прилежно застёгнутой на все пуговицы, до горла, чтобы не продуло грудь. Иначе простуда перехватит молочные протоки, нежные, словно кровеносные сосуды, и младенца надо будет переводить на искусственное питанье. А этого допустить никак нельзя: Сане нужно вырасти крепким. Сила природного, живого молока должна перелиться в него всецело…

Она поднимает колючие шелестящие венки с бумажными помятыми цветами, вешает их над кроватью. Смотрит туда, куда ушёл вечером Иван, потом – на спящего Саню. Она кружит по комнате – от окна к детской коляске, от коляски – к венкам и снова – к окну. Нет ни души в глухом пространстве пустыря, ушедшего под снег.

После кормления ей хочется горячего сладкого чая. Но вскипятить воду невозможно. Всё же она зажигает парафиновую свечу, идёт в туалетную комнату с пустым чайником – и чуть не падает. Там, где сидел вчера на корточках под венком внук старика – бандит, сидит теперь младший брат его, тощий наркоман, и, скалясь, глядит на Нюрочку глазами узкими, мутными.

– Чего тебе? – перепугавшись, тихо кричит Нюрочка. – Откуда ты пришёл?

Парень раскачивается, бормочет невразумительное:

– Брат мой на тебе не женится, я женюсь, – он вяло плюёт на пол. – Тьфу, шутка. Никто не женится… Шлюха будешь с горя. Скоро.

Она замахивается, забыв, что в руке её – свеча. Тёмные тени мечутся от того по потолку коридора, по венкам, висящим на стене, разбегаются по углам.

– Вот тебе, идиот! – грубо кричит Нюрочка, гулко бьёт парня чайником по голове. – У меня муж есть! Он тебе ноги выдернет!

И могильный венок сам собою срывается с гвоздя.

– Был муж, – улыбается наркоман, выбираясь из-под венка. – Нет больше. Покойник. В овраге лежит… Шлюха… Скоро…

Трясущимися руками Нюрочка наливает воду, нарочно громко гремит крышкой. Она снова идёт мимо парня.

– Был муж! Нет больше! – вяло смеётся парень ей вслед, видя что-то своё, рябое. – Сын твой, чухан, как растёт? Хорошо? Пускай растёт пока… В подвал потом пойдёт… Игла, игла!.. Скоро!..

И уже проснувшаяся Тарасевна кричит на парня из своей комнаты, через стенку:

– А ты что в коридоре ошиваешься? К старику пришёл – иди к нему! Нечего здесь! Марш!

– Ну, ну, мать, завязывай… Всё путём… – щерится парень. – Жду. Братан придёт… Придти должен давно! Из оврага…

Он поднимается и, шатаясь, уходит в тёмную комнату немой.

– Вперёд ты сдохнешь, – шепчет ему вслед Нюрочка. – Все, все подонки передохнут, скоро. А с нами ничего плохого не будет. Только хорошее. Хорошее. Хорошее. Хорошее.

* * *

И снова, задув свечу, встаёт она к едва заметно светлеющему оконному стеклу. Безлюден пустырь. Лишь снежный покров отчего-то колеблется, зыбко покачивается перед её глазами, дрожит. Оттого весь огромный пустырь кажется ей шевелящимся и седым, словно спина гигантского тарантула.

– Все подонки умрут раньше нас… – то ли говорит, то ли думает Нюрочка. – Ничего, Саня. Это тьма нас пугает… Зло бывает сильным, когда нет света. Или это свет пропадает от слишком большого зла? Не знаю… Но день настанет, Саня, и доброе оживёт, дурное ослабнет… Наступит скоро день. Морозный! Зима, зима началась, Саня…

Высокие вьюги будут набегать одна за другою, раскачивая небесный свод, пока не опадут совсем. Рано или поздно они превратятся в талую цветную воду… И маленькому Сане исполнится полгода, подсчитывает Нюрочка, загибая пальцы. А там зазеленеет степь вокруг Столбцов. Но как безлюден сейчас холодный пустырь за окном – пуст, безлюден, безмолвен…

В июле все травы выгорят дочиста. Сквозь корявые сухие корневища проглянет обожжённая розовая земля. В такую душную пору люди будут сидеть по домам, как и в лютый мороз; без крайней надобности никто не выйдет за порог жилища. И Саня подрастёт ещё…

А потом вкрадчивая осень проберётся в Столбцы, словно рыжая бездомная кошка. От её проказ городишко станет неряшливым, неприглядным, пока волны злой зимы не примчатся с севера. Но Сане тогда уже пойдёт второй год! Он станет сильнее, крупней и сделает к тому времени первые шаги по этим прогнившим барачным полам… Но как безлюден холодный пустырь за окном и как безмолвен. Безлюден, безмолвен…

Пусть идёт год за годом, дремлет Нюрочка стоя, опершись на холодный подоконник. Пусть тихонько подрастает Саня… А сейчас пришла зима. И Нюрочке можно поспать ещё, пока сон младенца глубок. А потом по седому огромному пустырю придёт Иван. И всё дурное ослабнет… Её Иван умеет защитить себя, не нарываясь на рожон… Так заведено у русских степняков… Умеющий защитить себя, защитит Саню… Пусть подрастает Саня… И можно поспать ещё немного…

* * *

Нюрочка добирается до постели, утыкается в подушку, не сняв душегрейки. Но в общем коридоре хлопает входная дверь, так, что сотрясаются ветхие стены. И тут же вспыхивает за стеной, в коридоре, новая перебранка.

– Что ты притащился, ни свет ни заря? Не рассвело ещё! Перепугал до смерти…

Это на кого-то гневается Тарасевна, пробирающаяся к туалету во тьме, на ощупь.

– Цыц, Сталинища, школьная ведьма! – отвечает ей мужской голос, хриплый с похмелья. – Не шуми. Справляй нужду тихо! Без брызг.

– Да я… Какая я тебе ведьма? Я бы даже директором школы стала, если бы в институт усовершенствования поехала! А ты кто?

– Стала бы она! – буйствует Нюрочкин свёкор в коридоре. – Я сам быстрей тебя директором твоей школы стал бы, ещё когда в первом классе учился… Тузика нашего директором назначь – и он справится, ты – нет… А Тузик – он и в физике больше твоего понимает.

– Покоя молодым не даёшь ни днём ни ночью, носит тебя нелёгкая, дармоеда… Хоть бы о ребёнке подумал. Ещё скандалит, когда все спят.