Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что-о-о?
– Платок, – повторил я. – Как думаете, кончики узелка лучше над правым ухом или над левым?
Она нахмурилась.
– Да какая тебе разница?
– Ну да… – ответил я с обидой. – А если в этом какой-нибудь глубинный смысл, дошедший из бездны веков, благодаря народной памяти и патриотизму?.. Например, слева – гомосексуалист, справа – пидорас… Вдруг не так поймут? Да еще, как интеллигенты, в глаза не скажут, а за спиной будут сплетни размножать простым делением. И только будучи старым и дряхлым, на краю могилы узнаю, кем меня считали всю жизнь и почему одни от меня шарахались, а другие, пра-а-ативные, липли…
Она с минуту лежала, слушая этот бред, затем одним прыжком вскочила на ноги, ее рука деловито цапнула жилет и брюки, я смотрел, как одевается, не поворачиваясь ко мне.
– Не понимаю, – буркнула она с отвращением, – что ты бормочешь.
– Проблемы бытия решаю, – ответил я смиренно. – У таких, как я, все – проблемы бытия. С прописной. Когда нет серьезных проблем – войну приходится начинать из-за неверно завязанного галстука. Или платочка. Вот и думаю, а что, если узелок наверх, чтобы ушки торчали, как у зайчика?.. Будет игривый намек на плейбоя, а это уже миру мир…
Она смотрела с яростью, я говорил все тише, а то убьет за умные мысли, женщины все такие: можно либо говорить только о них, либо молчать в тряпочку.
Я не сразу понял, что она делает на входе в нашу нишу: чертит линии, посыпает чем-то, бросила пару кристаллов и воткнула птичье перо.
– Вот только теперь можно, – сказала она.
Я послушно ждал, стараясь понять, что теперь можно. Она вытащила из мешка завернутый в чистую тряпку хлеб, сыр и сушеные куски мяса. Я сидел смирно, она остро взглянула на меня.
– Мне ты не нужен, – сказала она безапелляционно, – но у этих пятерых оказалось слишком много корней уганавы. Бросать жалко, а нести все тяжело. Ты понесешь часть.
Я сказал смиренно:
– Да мне ничего не нужно…
Она рыкнула:
– Дурак, это не тебе! Это мое. Но понесешь ты. А за это позволю тебе идти некоторое время со мной. Сзади. Понял?
– Понял-понял, – сказал я поспешно. – Только я, эта… слабый. К отягощениям не приучен. Я лучше всего умею лежать на диване… Здесь я просто мастер.
Она устрашающе перекривила рожу.
– Меня не интересует, что ты умеешь. Будешь делать, что скажу. Или проваливай прямо сейчас. Убивать в спину не буду. Все равно у тебя ничего интересного для меня нет.
Я смиренно помалкивал. Она пару раз посмотрела с вызовом, буду ли возражать, но я тихо сопел и опускал глазки. Наконец она смилостивилась и придвинула в мою сторону хлеб и сыр.
– Ешь.
– Спасибо, леди Джильдина, – сказал я смиренно. – Вы такая добрая, такая добрая… Даже не ударили!
Она сердито сверкнула глазами, я уже думал, что заставит перейти на "ты", мы ж в походе, какие тут церемонии, однако она сказала только:
– Ешь и ложись. Я хожу быстро. Отстанешь – брошу.
– А уганава? – спросил я коварно.
– Понесу, – сказала она.
Я спросил вкрадчиво:
– Вы в самом деле сможете провести меня к Барьеру?
Она поморщилась.
– Никуда не поведу. Я иду в одно место… но оно рядом с Барьером. Если не отстанешь, увидишь свой Барьер, хотя не понимаю, зачем он тебе.
– Сие тайна великая есть, – вздохнул я. – Даже от меня. Такое бывает, жизнь мудра.
– Не для всех, – отрезала она.
– Да я знаю, – вздохнул я, – к жизни нужно относиться проще, однако что поделаешь, если я такой сложный, уникальный, замечательный, утонченный, изысканный, одухотворенный…
Она скривилась и дальше не слушала, а я некоторое время перебирал эпитеты, пока не сообразил, что постепенно перешел по дуге к "своеобразный", "неуравновешенный", "нерасчетливый", "ошибающийся", "глуповатый", "соплежуйный", и до "полное говно" остался один шажок.
Я улегся, но как не ноет все тело, требуя немедленно провалиться в спасительный сон, я задействовал чутье и просмотрел шварценеггершу на предмет, планирует ли убить меня ночью. Вроде бы нет, однако с такими все сложнее. Даже не в том, что у них в любой момент может возникнуть желание убить и тут же убьют, а что вообще убивают, как хищные насекомые, бездумно и без эмоций.
Ладно, рискну, подумал, проваливаясь в сон. Вроде бы пока я ей хотя бы нужен. Как и тем двум, в виде живой приманки и средства для разминирования.
Я проснулся, когда могучая звероженщина, подновив защитный барьер от ночных зверей, разогревала ломти мяса на небольшом огне. Я извинился, мол, ее видел во сне, она там крушила и повергала врагов толпами, а я так засмотрелся, что просто не мог оторваться от зрелища и потому проспал дольше, чем собирался.
Она холодно смолчала, я почтительно ждал, когда снимет куски мяса с прутьев. Первый она, попробовав, передала мне, я долго думал, расценивать это как знак уважения или жест презрения, мол, сильный мужчина заботится о слабой женщине. Она прожевала свою долю быстро, почти проглотила, пила совсем мало, словно берегла воду.
– Леди Джильдина, – спросил я, – а не будет ли с моей стороны очень большой дерзостью спросить у вас…
Она поморщилась:
– Что?
Голос ее был подобен львиному рыку.
– За что те двое хотели вас так нехорошо и несправедливо лишить вашей драгоценной и столь необходимой вам жизни?
Она пожала плечами:
– Здесь все хотят друг друга убить.
– Но не убивают же?
– До поры до времени, – ответила она холодно. – Тебя взяли, чтобы убить. Думаю, хотели погнать вперед, чтобы я убила, а они тем временем набросились бы на меня. Но убила бы тебя или нет, они тебя все равно бы убили и ограбили.
– Почему?
Она пожала плечами:
– А какой смысл делиться? Ты никто. Живое мясо, его пускают впереди как приманку. Уцелеешь по дороге – хорошо, но потом…
Я посмотрел на нее с ужасом. Я сам такое предположил, но она же всерьез…
– Леди Джильдина, я уверен, что имею дело с благороднейшей и одухотвореннейшей женщиной… даже девушкой, какая вообще когда-либо появлялась на свет! Вот у вас какие дельты! А широчайшие и большие круглые!
Она вытерла свой длинный ножище, вид у нее не лучше этого ножа, такой же холодный и неприступный.
– Не очень на такое рассчитывай, – проронила она равнодушно. – Я тоже не подам руки, когда будешь тонуть. Но и не толкну в трясину. Только и разница.