- Ох… - Я согнулась пополам от боли и задышала часто и тяжело. – О-ох… - Невероятной силы спазм заставил меня сжать зубы и привалиться к стене. – Чёрт.

Я услышала, как удаляются его шаги, нащупала дрожащей рукой засов, отворила дверь и тихо пискнула:

- Марк…

Видела только, как он обернулся, изменился в лице и быстро метнулся ко мне. Этих пары секунд хватило, чтобы рухнуть не на пол, а ему на руки.

Загорский всё что-то говорил, говорил, пока вёз меня в больницу. Что-то причитал. Орал в трубку на кого-то. А перед моими глазами мелькали огни домов, витрин, маячил белый диск луны, и я всё думала: «Зачем же он так медленно едет? Ведь нужно спасти моего малыша!» Кусала губы до крови и крепко вцеплялась в кожаную обивку сидения.

Когда автомобиль затормозил у больницы, я уже ничего не соображала от боли. Марк матерился на персонал клиники, вытаскивая меня из салона. Я слышала, как он шептал, что всё будет хорошо, и держалась за эти его обещания изо всех сил. Терпела и старалась оставаться в сознании. Было очень мокро, холодно, и низ живота буквально выламывало от боли.

Кажется, оказавшись в большом белом зале, я просила застрелить меня, чтобы больше не мучиться, но кто-то из медиков заверил, что это не лучший вариант. Потом они окружили меня, долго совещались и заставляли тужиться, а я пыталась что-то говорить в ответ, вкладывала все последние силы в бесплодные попытки вытолкнуть ребёнка, а потом… все звуки исчезли. Я испугалась: почему такая тишина? Я умерла? Мне так легко, и боль словно ушла куда-то.

И в этот момент тишину разорвал громкий детский крик.

- Поздравляем, у вас сын. – Раздался голос врача.

И через пару секунд я увидела смешное, отёкшее, сморщенное лицо своего малыша. И мой мир стал совершенно другим.

- Ну, как? – Спрашиваю я, оборачиваясь, когда Александр Фёдорович выходит на веранду.

Я часто сижу здесь вечерами.

От реки тянет влагой и прохладой, а в верхушках деревьев гулко шумит ветер. Природа в это время года совсем не ласкова, но меня подкупает её суровость. Я чувствую себя такой же: циничной, злой, беспощадной. И безумно одинокой.

 Иногда курю, чтобы успокоиться. И, прищурившись, смотрю, как поток воздуха подхватывает дым и уносит в темно-синее небо. Я не чувствую себя здесь, как дома. Этот домишко, стоящий обособленно, лишь конура, в которую мне пришлось временно забиться, чтобы дать затянуться кровоточащим ранам. Я здесь, чтобы выждать, чтобы выжить, а потом нанести решающий удар.

У меня больше нет дома, меня самой больше нет.

Я сворачиваюсь клубком в кресле и подтягиваю ноги к животу, чтобы согреться. Первые месяцы у меня не получалось расслабиться. Я сидела на этой веранде, вся в бинтах, глядя вдаль, и всё ждала, что на подъездной дорожке появится автомобиль Загорского. Боялась, что он придёт за мной. Боялась, что он заявится к дяде Саше и, точно зверь, учует мой запах. Найдёт и растерзает.

Но после того, как Марк откупился от Александра Фёдоровича, немного успокоилась. Теперь чудовище думало, что никто из родственников не явится за ребёнком или наследством, никто уже не встанет у него на пути. Он думал, что опять всех купил и остался безнаказанным. Но так случилось только потому, что это я позволила ему так думать. Просто его час ещё не настал.

- Поля… - Оседает на стул дядя Саша.

- Как? – Спрашиваю. – Нравится?

Трясу головой.

- Непривычно. – Признается он.

Тянет пачку сигарет и зажигалку со столика, «незаметно» прячет их в карман. Думает, это удержит меня от того, чтобы добровольно гробить остатки своего здоровья. Он не знает, что у меня в комнате лежит ещё пара таких пачек. Я выкуриваю по одной каждый день, пока брожу вокруг усадьбы Загорского, прислушиваюсь, принюхиваюсь, приглядываюсь и изучаю распорядок дня всех, кто служит в доме.

- Хотела рыжий. – Улыбаюсь я. – Думала, на светлых волосах он будет почти красным, а получился ореховый.

- Мне нравится. – Скрипит его голос. – Но раньше было лучше.

- Раньше всё было лучше. – Горько усмехаюсь я. – Только мне это было невдомёк. Все проблемы казались какими-то глобальными, неразрешимыми, а дело было лишь в том, что я не слышала себя и не хотела слышать других.

- Ты любила Вика? – Хмурится мужчина.

Вижу, как он нервно трёт друг о дружку сухие ладони.

- Конечно. – Передо мной опять встаёт испуганное лицо мужа перед выстрелом. – Он был такой… мальчишка.

- Глупый. – По-отечески ласково говорит дядя Саша.

- Да, но мы не рождаемся умными. – Я стряхиваю пепел с сигареты, затягиваюсь и выпускаю дым. – Мудрость приходит с опытом. Иногда через боль.

- Верно. – Кивает он.

- Вик говорил, что ты любил его мать.

Александр Фёдорович на секунду меняется в лице, затем берёт себя в руки.

- Да. Неудивительно, что все вокруг об этом знали. – Он улыбается. – Хотя я и не говорил ей. Никогда. Не хотел влезать меж ними, пытался строить свою жизнь: сначала одни отношения, затем другие, потом менял женщин, как перчатки… Наверное, просто нужно было сказать ей. Ну… чтобы знала. Хотя, вряд ли, это что-то изменило бы…

- Жалеешь?

- Может быть. – Мужчина пожимает плечами. – Наверное. – Он хмыкает. – Не знаю. А чего жалеть-то? Ничего не изменишь, жизнь уже прошла.

- У тебя-то? – Я оглядываю его с ног до головы. Воскресенский в том возрасте, когда мужчины уходят от своих жён к молоденьким любовницам, заводят с ними новые семьи, рожают детей, активно молодятся, занимаются спортом. – Ты ещё полон сил, Александр Фёдорович.

Я видела, как он лихо колет дрова, как бегает в лесу по утрам, и это не может не вызывать уважения.

- Ну, раз я так молод, то не зови меня больше по имени-отчеству, - с печалью в глазах говорит он, - зови просто Сашей.

- Попробую привыкнуть, - я затягиваюсь дымом и гляжу на него с прищуром, - Саша. – Мне становится смешно, и я закашливаюсь. – П-прости. Непривычно до ужаса.

- Как и твоя новая стрижка! – Сознаётся мужчина, ещё раз вглядываясь в мой новый облик.

Торчащие в разные стороны каштановые пряди придают мне возраста, но очень идут этому чужому, новому лицу со странной ухмылкой.

- Нам нужны будут документы. – Говорю я, ввинчивая окурок в пепельницу, и придаю лицу серьёзный вид.

- Поль, ты понимаешь, что проблема не в деньгах? Тех средств, что дал Загорский хватит надолго, даже если умчать вдвоём в Венесуэлу. Я бы хоть сейчас всё сделал, но ведь ты упёрлась, что хочешь забрать сына.

Я стискиваю челюсти.

Никто не знает, как часто мне снилось, будто я прихожу в дом чудовища и требую отдать мне моего ребёнка. Сколько раз эти сны заканчивались тем, что Загорский смеялся, всаживая пулю мне в лоб. Если бы он знал, что я жива, давно пришёл бы и завершил то, что не смог довести до конца ещё в тот страшный, дождливый день.