– Отставить! Заходи!

Каждый четверг монтер телефонной станции Евгений Тамойкин заканчивал смену квартирой абонента Бурчинского. Это был первый клиент в Женькиной трудовой жизни, первый и единственный в тот осенний день, когда он, новичок, вышел на работу. До обеда он проторчал в диспетчерской, проболтал с девчонками-телефонистками, дел не было, поступила только одна заявка, которую Женька пошел выполнять к концу рабочего дня, чтобы потом сразу идти домой.

Крепкий на вид пенсионер провел мастера в кабинет и молча показал на телефонный аппарат. Женька сменил мембрану микрофона и собрался уходить, но хозяин остановил, дотронувшись до плеча, и жестом пригласил в комнату.

– Не откажитесь разделить со мной скромный ужин.

На круглом столе красовалась бутылка коньяка, сияли хрусталем две стопки и стояла тарелка с яблоками.

Женька, в свои двадцать с небольшим лет считавший лучшим напитком «Агдам», хотел отказаться, но тон хозяина был настолько игрив и искренен, а рабочий день все равно закончился, что, бросив у двери сумку, парень прошел, не раздеваясь, к столу.

Так они познакомились: капитан второго ранга в отставке Бурчинский и старший матрос запаса Тамойкин.

После выпитой бутылки ходили по половице; капитан, надев свой китель с орденами, громовым голосом отдавал команды, а матрос щелкал каблуками и маршировал по комнате и длиннющему коридору квартиры сталинской постройки.

С того дня еженедельно в контору телефонного узла, где работал Тамойкин, поступал вызов от Бурчинского. Женька распределял рабочее время так, чтобы попасть на квартиру капитана часа в два-три. Так, чтобы она и в книге записей числилась последним объектом за день.

Бывало, он приходил уже в подпитии. Особенно часто такое случалось после подключения новых телефонных точек, но это обстоятельство не смущало капитана – на столе уже ждала дежурная бутылка коньяка. Женька погружался в глубокое кресло, держа в руке стопку, из которой потягивал крепкий напиток маленькими глотками, как положено (видел в фильмах о красивой жизни), и слушал рассказ Бурчинского, а тот, в зависимости от настроения, делился тем, как везло или не везло ему в жизни. Но, независимо от настроения, разговор кончался обсуждением военных событий во Вьетнаме, в Израиле, на Кипре. Потом из необъятного шифоньера, стоявшего в коридоре, «выплывал» морской китель с орденами и наступало время маршировки.

Когда прощались у входной двери, обмякший Женька называл капитана дядей Гришей, а тот кричал:

– Отставить! – Бросался в комнату, снимал со стула китель, натягивая его на себя, возвращался в коридор и приказывал: – Обратись по всей форме!

Женька выпрямлялся и, как мог, отчетливо произносил, сдвинув брови к переносице:

– Товарищ капитан второго ранга, разрешите удалиться на сон.

– От борта!

Капитан поворачивался спиной к парню, а тот, подхватив с пола сумку, брел домой.

Так между людьми разного не только возраста, но и общественного положения установились дружеские отношения. Несмотря на частые встречи и долгие застольные беседы, они никогда не касались личной жизни и почти ничего не знали друг о друге.

Однажды, как-то случайно, капитан завел разговор:

– Когда я кончал служить на ТОФе, у меня был приятель контр-адмирал, так ему в квартире установили два телефона, а ты мне уже четыре наладил, последний в гальюне. А зачем? Мне никто не звонит, даже контр-адмирал, хотя не забыл: на шестидесятилетие подарок прислал, вон – яхту.

На вечно раскрытом и заваленном нотами старинном рояле стояла искусно сделанная модель фрегата или каравеллы с прикрученной к ней металлической бляхой, на которой было выгравировано: «Капитану второго ранга Бурчинскому Г. И. от боевого товарища Левки».

– Ты, наверное, про меня думаешь: «Спился старик»?

– Что это? Я ничего такого и не думаю, многие интеллигентные люди пьют.

– А ты не перебивай. Знаешь, когда я в Горький перебирался, то своим товарищам пообещал книгу написать. Действительно начал писать и много написал, страниц сто.

Бурчинский наполнил стопки коньяком, чуть-чуть отхлебнул, взял яблоко, откусил и задумался.

– Немного попишу, и хочется выпить, и выпью. А сейчас уже только подумаю, что надо писать, так сразу выпить хочется, и выпиваю.

Капитан не курил, но тут взял у Женьки сигарету и долго, старательно ее нюхал.

– Слушай, а я не показывал тебе библиотеку, пойдем. – Он поднялся со стула и, похлопывая себя рукой по богатырской груди в тельняшке, пошел в кабинет.

Женька был в этой комнате два или три раза, но шкафов с книгами в ней не видел. Около окна расположился массивный дубовый письменный стол с резными, из дерева, львиными головами, на нем лежали газеты, журналы и пачка чистой писчей бумаги, стояли старинный малахитовый чернильный прибор и настольная лампа со стеклянным зеленым плафоном. У стены находился диван, а рядом с ним – круглый резной столик с телефоном, трубку которого Женька ремонтировал в день своего знакомства с капитаном. Стена напротив дивана была задраена обивочной тканью. Бурчинский раздвинул ее, как занавес в театре. Представшее зрелище потрясало: огромные стеллажи с книгами, Женька даже не мог предположить, чтобы дома, в квартире, было столько книг. Работая телефонистом, он бывал у очень богатых людей, видел добротные шкафы, набитые книгами и фарфором, картины в огромных позолоченных рамах, бронзовые статуи чуть ли не в человеческий рост, высоченные вазы и другие почти музейные вещи, но таких книг…

От стены до стены, от пола до потолка они горели золотыми буквами, вдавленными в кожаные корешки.

– Красотища! – выдохнул Женька.

– Это моя третья библиотека. Первая погибла в Ленинграде во время войны, вторую я оставил в Севастополе, а эту во Владике собрал. У меня есть издания, которые у книголюбов большой редкостью считаются. Вот «Военная энциклопедия». Прелесть! Жаль, не вся вышла. А вот «История Нижегородского полка» – десять томов. Эти книги сам Ираклий Андроников разыскивает, ты, наверно, видел его по телевизору. Он – народный артист СССР, писатель и литературовед. А вот посмотри, – капитан снял с полки толстенный том и протянул Женьке, тот взял тяжелую, обтянутую кожей книгу и, аккуратно перелистывая страницы, стал разглядывать переложенные папиросной бумагой гравюры. Иллюстрации украшали почти каждую страницу. Бурчинский комментировал:

– Таких двадцать томов, так и называются – «Двадцатка Брокгауза».

Оторвав глаза от книги, Женька полюбопытствовал:

– У вас сколько?

– Байрон, Мольер, Шиллер, Шекспир – четырнадцать томов, а Пушкина я подарил. У меня дочь замужем в Городце, зять Николай тоже любит книги, я им и подарил. Слушай, Жень, а у тебя отец есть?

– Есть. И мама есть. В Серпухове, под Москвой. Я не захотел с ними жить. Отец как-то еще перед армией сказал: «Не повезло тебе, Евгений, что не помер я, когда ты десятилетним был». Он имел в виду, что тогда бы я хлебнул горя, многое понял бы в жизни и вырос бы из меня настоящий человек. Отец у меня добрый и честный. Он коммунист! Настоящий! А я вот шалопаем вырос. После армии вернулся к родителям, а потом уехал сюда, в Горький, решил трудной жизни испытать, самостоятельной, у тетки-пенсионерки пришвартовался.