– Нет, Падаль, не все! – как-то весело откликнулся Прилепа. – Девчонка эта вчерашняя – Зоя Чушкина. Ее парень на отдыхе, ненадолго уехал, и она тебя знает. Она тоже в двадцать девятой школе училась, ты ее просто не помнишь, она вас немножко постарше, но тебя узнала. Как тебя ее пацаны сегодня на тренировке не поймали – не знаю. Но все равно поймают.

– А Пупик сказал, что она – давалка подзаборная.

– Для Пупика она останется кем угодно, но тебе совет: сегодня же рви когти отсюда. Пупик уже утром слинял.

– В смысле?

– В смысле – из города. И чем дальше ты уедешь, тем тебе будет лучше. Чеши туда, где у тебя знакомых нет: в какую-нибудь Ригу или Калининград. Ты посиди тут с нами, мы с Сарой тебя научим, а то завтра поздно будет.

Санька во время рассказа встал с крыльца и подошел к забору палисадника. Он стоял, держась за штакетины, спиной к пацанам, и его начало колотить. Что-то внутри, за грудиной, росло большое, тяжелое, болезненное, голова кружилась. Так было в детстве, когда он ехал на автобусе в пионерлагерь в Шатки – его укачало и начало мутить, и, чтобы не потерять сознание и не вырвало, тетенька-воспитатель поставила его рядом с водителем и велела смотреть вперед. Она держала его за руки.

Когда Санька очнулся, за руки его держал Прилепа. В правой была половинка кирпича. Прилепа внятно и рассудительно говорил:

– Санька, ты что? Зачем тебе это надо? Успокойся! Это же – падаль.

Саньку колотило:

– Вы все – гады. А ты, Валерка – гадина! Ты – падаль! – Санька съежился, выпустил кирпич и заплакал.

Прилепа обнял его за плечи и повел на «красную дорожку».

– Сань, ты что – офигел? Наплюнь на него! С ним и так разберутся.

Навстречу шел Вовка Охотов.

– О! – радостно воскликнул Прилепа. – А вот и клиент. Вовик, у меня классный биток, лучший на нашей улице. Давай – в чеканку парочку составов сыграем.

– Нет, парни, я сегодня – на танцы в ДК офицеров.

Вовку Охотова после лета – как подменили. Он стал предельно модничать – ну просто шлягерный чувак. Сшил себе двое брюк – не дудочкой, а уже расклешенные: в коленях – семнадцать, в низу – двадцать три. Трико на брюки покупал на Средном рынке по четыре рубля метр – серое в полоску и брусничное. Шил – у дяди Яши на Провиантской. Дядя Яша раньше только кепки шил (помните? – белые, теплые, полосатые), а теперь стал и брюки строчить.

Так вот, Вовка стал волосы зачесывать назад, как кок или канадку, а чтобы лежали, смачивал их сахарной водой, рубашки сам себе гладил и каждый вечер надевал свежую. Дворовой своей компании, а особенно Саньки, он стал как бы сторониться и, проходя каждый вечер мимо, только небрежно всем кивал: «Привет, парни!» Шел он в соседний двор – двор «домов трестов». Там у него завелась новая компания: Бекеша – Вовка Бекетов да Рыч – Валерка Карпов, да Маринка, про которую все говорили, что она – «прости господи».

Чем они занимались, чем промышляли, никто не знал и не догадывался. Но каждый день у них было веселое гулянье или в Кулибинском, или в парке Дома офицеров, а потом вино и развлечения в сарае. Один Санька знал: откуда у Бекеши деньги. Бекеша был его прямым соперником, а точнее сказать, по-научному, конкурентом.

На всем окружающем «дома трестов» городском пространстве, да, наверное, во всем районе телефоны-автоматы были изуродованы: с расколотыми и оборванными трубками, они стояли глухие и немые.

Оставив Прилепу и Сару на дяди Лелином крыльце, Санька поперся в сарай, строя в воспаленном кошмарной историей мозгу способы извести или наказать Валерку-Падаль. Дверь в Санькин сарай закрывалась двумя накидными коваными стальными скобами. Замки навесные старинные, царские, поэтому за сохранность велосипеда он не очень боялся. Да и велосипед был так себе – сборный, даже крыльев и багажника не было. Зато к задней вилке с боков приварены две подножки из стальных уголков, так что дополнительный пассажир мог спокойно вскочить на них и катиться, держась за пружины сиденья или за плечи Саньки.

Если Бекеша с Вовиком выбирали для своих бандитских вылазок самые темные переулки и тупиковые дворы да глухую ночь, то тонкой Санькиной работе не мешало даже многолюдие Свердловки. Он мог опустошать свои капканчики в мгновение ока, только бы за спиной никто не стоял. Если же кто-то все же появлялся, Санька делал вид, что разговаривает о большой беде и начинал громко жаловаться, что какой-то нахал подслушивает. Результат был всегда один: желающий пообщаться с телефоном отходил на пару шагов, и Санька вытаскивал свой улов – несколько монеток из возвратного окошечка, пересыпая их в наджопник – задний карман своих сатиновых штанов на резинке. После чего он подтягивал их, поправлял потуже бельевую прищепку на правой штанине, чтобы не заело велосипедной цепью, и отправлялся к следующей точке.

Точек было много, и оставить хоть одну без обслуживания было нельзя: накопившиеся монетки могли продавить своим весом поролоновый затвор и, провалившись, заклинить крышку. Если у автомата была очередь, Санька пропускал такой, но возвращался к нему обязательно.

Раньше его маршрут точно повторял городское троллейбусное кольцо. Но три дня назад Санька переставил свои ловушки. Теперь он захватывал район Сенной площади, над которой скелетом какого-то доисторического ящера торчало уродство трамплина.

Когда Санька ехал с горки, в ушах шумел ветер, но, когда он остановился, ветер продолжил шуметь. И голова слегка кружилась. Перед глазами, не мешая, но и никуда не отступая, торчало наглое, трусливое, со слюнявыми губами лицо Валерки Падалко. И в ушах стоял не Валеркин, а незнакомый умоляющий женский голос, похожий на мамин: «Мальчишки, побыстрей! Мальчишки, побыстрей!» Вот где-то здесь, в районе трамплина, в этих помойных гнилых дворах, в одном из этих черных провалившихся сараев…

На краю заросшего бузиной и бурьяном оврага, рядом с телефонной будкой с выбитыми стеклами, стояла девчонка и плакала. Она была одних лет с Санькой, он это сразу определил: лет тринадцать-четырнадцать. Выгоревшие за лето льняные волосы, собранные в крысиный хвостик, на лбу – этакая плюшка из отдельного накрученного локона, налезающая на один глаз, легкий сарафанчик колокольчиком с узкими бретельками из какого-то немыслимо тонкого материала, простенькие босоножки без каблучков, с застежкой, чем-то похожие на балетные пуанты. Девочка стояла около автомата и плакала.

Саня притормозил у будки и, свесив одну ногу с педали, довольно развязанно спросил:

– Ты чего тут стоишь? Чего у тебя случилось?

– Ничего! Не твое дело!

– Если бы было не мое – я бы не спрашивал. Говори!

Красные глаза, красный нос, и подбородок ее дрожал.

– Говори, говори – чего у тебя случилось? – повторил Санька.

Девчонка шмыгнула носом.

– Не могу позвонить. «Скорая помощь» все время занята, а маме – не получается. Он у меня две двушки и гривенник съел, – девочка пнула будку. – Я с тетей сижу, больной. Мама на работу ушла и сказала, если будет плохо, надо вызвать «скорую» и позвонить на работу. Она у меня – уборщица на заводе Петровского.