Легко сказать: «Верь в свою победу, откажись от сомнений!» Однажды ночью я встал в уборную и, как на автопилоте, прошлепал по коридору. Но вдруг почувствовал, что мне просто не хватает воздуха, а от внезапной слабости и тошноты подкосились ноги. Схватившись за стену, я стал пробираться к выходу, интуитивное желание погнало меня к свежему воздуху. Выбравшись, я подобно рыбе стал глотать воздух. Но у меня уже потемнело в глазах, и в ушах стало звенеть, как будто включили сирену. «Умираю, – думал я, – наверное, это я так умираю. Сейчас Великий Творец взмахнет палочкой, и все, меня не будет». Я никогда не думал, что можно так ощущать смерть – каждым нервом, каждой клеточкой организма. И вдруг мне стало невыносимо холодно, меня начало трясти от озноба. Я вдруг осознал, что все вокруг полно жизни и энергии. Дрожа всем телом от пронизывающего холода, я наконец приподнялся. Мне казалось, что, как Федор Достоевский или Шри Ауробиндо, я пережил смертный приговор – его отсрочили. И во мне появилась вера.

Но, конечно, все происходило совсем не так скоро. Я часто впадал в унылое забытье, слыша страстный шепот из пространства. Однажды сквозь галлюцинации до меня донеслись такие слова: «Состояние тела – лишь отражение того, что происходит в твоей душе… Наше тело работает, как уникальный прибор. Как эхолот для исследования глубин души. Посылаем звук своих мыслей и намерений, а в ответ получаем преобразованное нашими же убеждениями эхо, которое либо лечит нас, либо калечит». Что-то такое говорила Евсеевна, но что именно, я не помнил.

Когда после очередной порции еды силы стали возвращаться ко мне, я спросил мою целительницу об этом.

– Конечно, мы же сейчас занимаемся только физическим уровнем лечения. Заметь, мы даже не подавляем больные клетки, мы приводим организм в гармонию. Потому бессмысленно бороться против самого себя. Так можно добиться определенного успеха, но не полного исцеления. Для исцеления необходимо изменить свои ментальные установки. Необходимо победить ужас перед самой смертью. У славян для этого традиционно используются молитвы, в восточной медицине – мантры и медитации. Если не будет получаться, пока просто читай – мысли и подсказки незамедлительно появятся.

Я признался, что еще ничего не прочитал. Но попросил не уносить книги, на что Евсеевна впервые улыбнулась. И я понял, что вся она также находилась в нечеловеческом напряжении, отвечая за каждый мой прожитый день. Я поклялся, что однажды отблагодарю эту смиренную женщину с лицом, на котором застыла печать божественной благодати. Рядом с нею я понял, что значит быть в услужении. Но самое главное, я понял, зачем, для чего это нужно».

2

«Да, – думал Лантаров, нервно теребя картонную обложку тетради, – все мы пребываем в приятном заблуждении, будто будем жить бесконечно долго и однажды, когда-нибудь очень не скоро, умрем достойно. А человек, назло ожиданиям, почти всегда умирает либо внезапно, либо глупо, либо некрасиво. А ведь недаром говорят: кто знает, как жить, знает, и как умирать. Но много ли сегодня можно отыскать людей, знающих, как жить?» И хотя ему смерть не угрожала, Лантаров все же проникся осознанием одной мысли, которая теперь стала важной. А именно, что все прежнее оказалось бессмысленным, как только недуг вероломно приковал его к постели. А раз так, то не следует ли из этого необходимость заниматься тем, что не потеряет смысл в любой момент его жизни?

Еще одна штука развеселила Лантарова. Оказывается, Шура попросту подталкивал его к постижению тех же истин, к которым с таким трудом и чертыханьем пришел сам. «Фактически приполз, – пришло в голову ученику, – выходит, все люди одинаково слабы». Он вспомнил, как Шура повторял мысль, наверняка извлеченную из какой-то умной книги: «Изобилие хлеба насущного ослабило людей, сделало их мягкотелыми и податливыми». Да Лантаров и сам на своей шкуре испытал удручающую эмоциональную и физическую зависимость от приготовленной пищи. Да он, собственно, и не собирался расставаться со своими дурными привычками.

Лантарову неприятно было узнать, что такие титаны истории, как Лев Толстой и Леонардо да Винчи, считали поедание плоти омерзительным. Человек, оказывается, подавляет таким образом весь потенциал духовного развития. Он еще больше удивился, что античный Пифагор утверждал, что пока люди будут продолжать массовые убийства животных, они не перестанут истреблять и друг друга. Альберт Эйнштейн поразил его заявлением, что если бы весь мир отказался от потребления мяса, это могло бы изменить судьбу человечества. Наконец, наткнувшись в библиотеке Шуры на труды Арнольда Эрета и Поля Брэгга, Лантаров почувствовал, как какой-то неприятный комок отвращения к прежней еде подкатывается к горлу. У профессора Эрета он вычитал следующее: «В процессе развития цивилизации человек постепенно деградирует…Больной человек фактически представляет собой живую «выгребную яму»…Любая болезнь означает наличие шлаков – чужеродных веществ. Эти чужеродные вещества представляют собой своего рода клейстер, образующийся в результате распада нездоровых продуктов питания. Мясо, разлагаясь, образует гной… Природная терапия постепенно избавит вас от медицинских предрассудков». Когда выяснилось, что сам патриарх натуропатии вылечил у себя хронический нефрит, признанный европейскими светилами медицины неизлечимым, Лантаров проникся уважением к профессору и его изречениям. Прочитав все это, он не то чтобы ужаснулся своим прежним привязанностям, но слегка засомневался, что желание побаловать себя добротным куском мяса с кровью является столь непреодолимым. «Не знаю насчет судьбы человечества, – морщился Лантаров за книгой, – но употреблять внутрь нечто мертвое и гниющее в самом деле как-то мерзко».

Лантаров в очередной раз обратился к откровениям Шуры.

«Я стал брать книги из стопки и открывать, где попало. В первой я обнаружил молитвы. В ней были убедительные фотографии ауры больного или обреченного человека до молитвы и после. Предельно ясно объяснялось, как лечит Божье Слово. Я немедленно выбрал для себя наиболее короткую молитву Пресвятой Троице, чтобы запомнить со временем, и стал читать ее много раз. Сначала бездумно, затем вдумчиво, наконец проникновенно. Я помнил, что говорила мне женщина: во время повторения молитвы или мантры в уме обязательно возникнет мыслеобраз, который может и не осознаваться. Действительно, после многих сотен, а может, и тысяч повторений сакральных заклинаний я стал чувствовать облегчение.

Следующее открытие заметно приободрило меня. Это случилось, когда я вычитал в книге о великих учителях Востока, невероятно – очень многие мудрецы, духовные лидеры и просветленные личности умерли как раз от злокачественных опухолей. Рамакришна, один из религиозных мистиков индуизма, умер в пятьдесят лет от рака горла. Выдающийся философ Кришнамурти, один из признанных учителей Востока, хотя и дожил до девяноста лет, также был поглощен злокачественным образованием поджелудочной железы. Другой философ и мудрец, Рамана Махарши, отправился в вечность по этой же причине в возрасте семидесяти лет. И еще много-много других. И вдруг меня осенило: не важно, в каком возрасте и от чего умерли эти люди. Важно, что они открыли и исполнили свое предназначение, свою миссию. В книге философа Ошо я нашел этому неопровержимые подтверждения. Назвав рак в основном психическим заболеванием, мудрец отметил, что более сложная, рафинированная цивилизация поражается вследствие внутреннего напряжения. Для меня стало открытием, что во время мировых войн почти не было этого заболевания. Но Масутацу Ояма, человек с неимоверно тренированным телом, научившийся руками разбивать каменные глыбы, отжимавшийся на одних пальцах до тысячи раз, выходивший один на один с разъяренным быком, умер от рака легких в семьдесят лет. Я даже не поверил: ведь этот боец, бывший для меня примером с училищных времен, никогда не курил и занимался дыхательными практиками. Когда я близко рассмотрел его фото, мне стало ясно: его съела гордыня, агрессия и полное непринятие любви. Такая же участь постигла и великого мастера энергетики, основателя айкидо Морихея Уэсибу, хотя в глазах его я нашел куда больше осмысленности. Человек, всем сердцем стремившийся добиваться искренности, предназначавший свою боевую систему «не для разрушительных целей», но для блага, простился с миром в восемьдесят пять – пораженная печень была тому причиной. Я прилежно искал, где возникло его внутреннее противоречие и беспокойство, ведь боевая система начиналась со слова «Ай», что на японском обозначает гармонию и любовь. Может быть, все дело в том, что система все-таки боевая?