Володя вытаращил на меня глаза с преувеличенной, совершенно пьяной мимикой. Верно, себе он казался значительным. «Ну и урод, как Квазимодо из фильма, – подумал я с горечью, – и сам я наверняка точно такой же».

– Че зыришь? – зашипел он на меня, делано уперев руки в колени и выпятив локти.

– В смысле? – не понял я.

– Да нет тут никакого смысла! Наливай! Эликсир стынет!

Я опять налил, и снова мы приложились. Володя склонил голову и затих, словно увядший цветок. Я перестал ощущать горечь водки – вот она грань каждого нелепого отравления. Зато стал чувствовать все внутренности в животе, как будто щупал его – везде мне мерещились опухоли.

– Ну и что с ним стало? – спросил я, тронув собутыльника за плечо.

– С кем? – он посмотрел на меня основательно помутившимся, непонимающим взглядом.

– Ну, с вертолетчиком Грищенко?

– А-а, – протянул Володя, – ну, его лечили, даже в Америке делали операцию. Но он умер, не помню, правда, в каком году.

Затем он посмотрел на меня вконец осоловелыми глазами и надрывно запел:

– А наш притончик гонит самогончик…

Но с Володей я больше не выпивал. На следующее утро меня буквально разорвало изнутри – рецидив открыл второй этап борьбы за жизнь, за право дышать. Мне кажется, я остался на этом свете исключительно благодаря стойкости моей покровительницы и заступницы. Евсеевна взяла меня у смерти на поруки. Из двух месяцев четырнадцать дней я не брал в рот ни крошки, и еще столько же жил на скудных крохах живой пищи. То, что позволяла мне съедать Евсеевна, было уже не едой, а лекарством».

4

Шура писал в дневнике:

«Однажды, когда я ездил в районный центр за покупками, услышал по радио короткий репортаж о скоропостижной смерти известного в спортивном мире американского боксера, чемпиона мира в супертяжелом весе. Здоровяк-парень с ударом кулака в три тонны скончался от СПИДа в сорок четыре года. «Возможно, – подумал я, – он мог стать неординарной личностью, живой легендой, а стал героем одной из многочисленных заурядных историй». Я не запомнил его имя, но когда диктор процитировал умершего чемпиона, как-то объяснившего свой положительный тест на ВИЧ «вседозволенностью, а также быстрым и безрассудным образом жизни», мне захотелось подпрыгнуть на сиденье. Вот это да! Взамен богоугодной деятельности полмира добровольно катится в пропасть.

И вдруг я стал кое-что понимать. Я должен… Мне казалось, что я прибыл в Клондайк, и мне нужно только хорошенько настроиться на поиск – вот-вот я обнаружу в лотке золотой песок. К тому моменту я уже понял, что здоровье не является самоцелью. Так же, как не может быть самоцелью богатство или благополучие. Евсеевна подлила масла в огонь, заявив мне однажды, что проблемы человека – не в недостатке знаний, а в отсутствии понимания своего места во Вселенной.

Прошло не так уж много времени, и я оценил истинное значение еще одного терапевтического утверждения Евсеевны: «Употребление живой пищи и голодание очистили твое тело. И точно так же воздержание от впечатлений должно очистить твой ум». То была великолепная мысль, потому что она открыла мне, зачем мне одиночество и глубокие размышления и медитация. Я познал главное: чтобы отыскать Бога, не нужно никуда идти или ехать; нужно лишь внимательно заглянуть в себя».

Прочитав это, Лантаров остановился. Он почувствовал себя в уютной бухте, закрытой от ветров высокими горными кряжами. Он как будто слился с автором дневника.

Память на своих легких крыльях перенесла его в шумный, движущийся на колесах улей. Плюс тридцать шесть градусов ошеломляющей жары.

Он выкурил уже три сигареты одна за другой, люто матерился в машине, то и дело поглядывал на часы – через двадцать пять минут на Крещатике его ожидал важный клиент. Лантаров ринулся в метро, грубовато и раздраженно реагируя на неизбежные столкновения с «этими тупыми, медлительными телами», как он мысленно называл более спокойных прохожих. Уже на эскалаторе Лантаров почуял, что он весь в поту. Вдруг легкое прикосновение к руке заставило его обернуться. Совсем рядом стояла Полина и приветливо ему улыбалась.

– Слушай, ты мне тогда здорово помог в институте, потом остальные зачеты пошли как по маслу…

Грохот заглушал ее слова, и Лантаров смотрел на забавно шевелившиеся губы. Можно было отделаться несколькими фразами и у поездов расстаться, ссылаясь на занятость. Лантаров внимательно посмотрел на девушку – сколько он не видел ее, месяцев шесть, восемь? А она как-то изменилась за это время. Нет, полнота не ушла, а ему не нравились полные девушки. Но что тогда?

– Что-нибудь не так? – спросила она, еще больше растягивая рот в улыбке. В ней, как в игристом вине, смешалась прелесть смущения и терпкость юного очарования.

– Нет, все отлично. Как сейчас учеба? Помощь нужна?

Лантаров говорил громко и отрывисто, силясь перекричать шум подземки. Он еще ничего не решил. Неприметно он смахнул со лба капли пота, напомнившие о спешке, клиенте и работе.

– Ты спешишь?

– Ну, в общем, да. Но, это не важно. Работаешь все там же?

Она непринужденно засмеялась. Игривая беспорядочность качнувшейся от смеха густой неровной челки отвлекала от несовершенного сложения и несуразности момента. Что же в ней все-таки произошло? Она как-то повзрослела, в глазах на смену девичьей мечтательной дымке пришел блеск раскрывающейся женственности.

– Да, я в УНИАНе, но теперь уже журналист. Делаю свой восьмой репортаж.

– Ого!

Металлическая лента эскалатора заканчивалась, надо было принимать решение.

– А ты не в сторону Крещатика? – спросила девушка.

– Да, – кивнул он, – поехали вместе.

– И о чем ты будешь теперь писать? – спросил Лантаров, когда они вошли в душный вагон с затхлым воздухом, стойкими запахами потных тел и вечной спешки. К счастью, вагон был не переполнен. Но все равно, после герметичного, комфортабельного салона автомобиля шум ему казался таким, словно они вошли в машинное отделение корабля.

– О зоопарке. Там животные гибнут, и я сделала интервью с директором.

– Вот как? – Лантарову, на самом деле, было наплевать на зоопарк и гибнущих там животных.

Это была лишь тема для поддержания разговора. Ободренная, она стала рассказывать о животных, и он слегка склонился над головой девушки, невольно приблизившись к ее волосам. От нее исходило обезоруживающее благоухание только что распустившегося цветка – не парфюмерный, а ее естественный аромат. Он видел волосинки на ее коротко выстриженном затылке, пятнышко тонкой смуглой шеи и мочку уха так близко, что ему пришла в голову шальная мысль: вот было бы прикольно дотянуться до мочки уха и легко прикусить ее зубами. А затем понаблюдать, как она отреагирует. Вскрикнет? Изумленно посмотрит на него?

Вагон качнуло, и какая-то дородная дама с тройным подбородком на красном нахмуренном лице наступила Лантарову на ногу – озорство тотчас улетучилось. С каким бы удовольствием он брызнул бы на даму ядовитой слюной из отборной ругани! Но момент требовал промолчать и деликатно отодвинуться.