С этими словами Шура быстро достал с полки пухлый фолиант и торжественно потряс им: «Тут все детально написано – о единой вере и едином законе Вселенной». Глаза его искрились, и Лантаров видел, что Шуре нравится беседовать с ним, посвящать в знания, делиться добытым за напряженные годы перепахивания книжной мысли. Он подумал, что непростительно долгое время этот добровольный аскет беседовал только с деревьями и, может быть, еще со своей собакой. И в этом заключена какая-то печальная двойственность: мы живем, чтобы что-то создавать для других и что-то чудесное показать другим, но как это сделать, если ты находишься вне мира?

Лантаров вернулся к недочитанной тетради.

«Хотя ощущения исцеления не было, я полагал, что болезнь отступила. Температура исчезла, боль куда-то улетучилась, и я чувствовал себя на десяток лет помолодевшим, продолжая следовать рецептам и предписаниям Евсеевны в отношении голоданий и принимаемой пищи. Несколько дней я бродил, пошатываясь от слабости, но тело мое стало быстро напитываться энергией живого пространства и незаметно окрепло настолько, что я совершил деловой вояж в Киев. Поездка нужна была для масштабных закупок – от заказанных Евсеевной масел и зерен до необходимых мне книг.

Потоки людей с отчужденными, погруженными в себя лицами, целеустремленно двигались по улицам. Так они двигались и двадцать, и пятьдесят дет назад, и они точно так бы продолжали свой путь, если бы я уже умер. Первые минуты я чувствовал себя безнадежно отброшенным от всего происходящего человеком с расколотым внутренним миром. Непоправимо одиноким, гораздо более одиноким, чем в лесу, – ни одной живой душе не было интересно то, что я уже пережил. Говорят, что мы, люди, изначально обречены на одиночество, ибо рождаемся и возвращаемся в мир иной только поодиночке.

В городе я неожиданно для себя уяснил: все мои органы чувств, как по волшебству, необъяснимо обострились. Мои глаза стали зорче, и я легко замечал серые одутловатые лица отравленных всеядных существ. Улавливал, как никогда прежде, шуршание одежды, шлейфы искусственно-сладких и оттого соблазнительных запахов. Обаяние человеческих страстей стало меня гипнотизировать. Забытый запах горячих сосисок, продающихся прямо на улице, не на шутку встревожил меня. В дешевом ресторанчике домашней кухни, куда я зашел перекусить, меня встретил такой цветистый букет ароматов, что слюна сама собой побежала потоком, и я выскочил из помещения. Я попросту боялся съесть что-то отличное от рецептов целительницы. Я боялся и всех иных страстей, от прикосновения к женщине до досужих рассуждений о политике.

Но даже в лесном домике, где я в одиночестве успокоился, дневное событие нашло свое вопиющее продолжение. Ко мне наведался Володя, вызвавшийся доставить передачу от матери. Оказывается, он только что получил военную пенсию и притащил бутылку водки и закуску – копченую рыбу и хлеб. Хлеб с рыбой пахли особенно провокационно. У меня затряслись руки.

– Смотри, Шура! – кричал мне в ухо уже немного хмельной воин-афганец. – За переезд и новоселье ты не проставлялся? Нет? Ну и какой ты после этого офицер? Давай-ка, расслабься, от одного раза, поверь мне, ничего не будет.

И я сдался, уступив подлым импульсам собственного тела. Мы закатили первостатейную, порочную и тупую пьянку до беспамятства.

Следующий день я прожил в состоянии анафемского, невротического страха. Беспокойство чуть не свалило меня в постель – на этот раз не от физической боли, но от тривиальной паники. Но ничего не произошло, и через несколько дней я позволил себе отведать консервов. А затем опять на горизонте возник искуситель в камуфлированной форме.

Воспоминания за чаркой текли и падали, точно вода из Ниагарского водопада, и опять воспрянула в душе неуемная тоска по войне, по псевдовеликим, выгодным государству делам. Я не мог противостоять искушению, потому что хмель переносил нас обоих в прежнюю жизнь, в бурную молодость, где нет ограничений, где много побед, одобрения и признания. Я лишь удивлялся, как могут жить под одной крышей служительница Бога и вестовой Сатаны, но после третьей все становилось не столь уж важным.

Во время одной посиделки – я ее отлично запомнил – Володя с мутными и затуманенными, будто покрытыми пленкой, глазами зацепил табуированную тему. Хотя я был бы несправедлив, если бы не добавил: мысль о болезни всегда присутствовала в моей голове, только где-то за скобками повседневной реальности.

– Мнительность и лишнее беспокойство – вот причины твоей болезни… – невнятно пробормотал он, улыбаясь и мотая головой, как тряпичная кукла. – Я вот ни о чем не беспокоюсь, и ничто меня не берет. Просек, десантура?

Я промолчал, хотя мысленно закричал: «Стоп, не надо говорить об этом! Это – табу!» Но он глубоко, с досадой вздохнул, как бы сокрушаясь из-за моего непонимания.

– Баттл выкатываешь на следующей неделе – я рассказываю очень поучительную историю.

– Не стоит, – ответил я сдержанно. Мгновенно трезвея, я со злостью подумал про себя: «Самая поучительная история – это ты сам. Человек с превосходным потенциалом, умерший не от болезни».

– Ладно, – покладисто согласился он, – и так расскажу. Тебе это пригодится. Я просто думал о тебе, вот и вспомнилась история. Так вот, когда Чернобыль тут случился, я уже после Афгана был, уважаемый человек в полку, и так далее и тому подобное. Дело не в этом. Так вот, много у нас обсуждали историю двух очень известных вертолетчиков.

Язык у него уже основательно заплетался, Володя сделал многозначительную паузу. Он медленно, точно тянул из меня жилы, продолжил:

– Дело в том, что строевые летчики, понимаешь ли, не имели опыта перевозки грузов на нестандартно длинной внешней подвеске… Ну, а в Чернобыле надо было ну… короче, не важно. Надо и все! Привлекли, короче, для этого лучших летчиков-испытателей во всем Союзе – с ОКБ имени Миля. Их, конечно, каждый знал в наших кругах – видные мужики, по пять тысяч часов в воздухе – это тебе не по полям с автоматом бегать! Короче, командиром одного экипажа двадцать шестого, ну, вертолета Ми-26, был Карапетян, как сейчас помню, Гурген Рубенович. Кстати, Героя потом дали ему, и так далее, и тому подобное… А вторым экипажем руководил… как его, Грищенко, не менее именитый летчик, правда, имени чего-то не помню… Старею, брат… Несмотря на эликсир молодости… Так, наливай, а то чего-то память отшибает.

Я молча налил в граненые стаканчики, и мы выпили. Я начал открывать еще одну жестяную баночку горбуши, а бывший штурман повел свое повествование дальше:

– Короче, сбрасывали они там свинец, какой-то купол должны были навесить на реактор, но не помню, навесили или нет. Не важно! Вот этот, второй, Грищенко, значит, в какой-то момент расклеился и запротестовал. Ну, типа: чё за фигня, мы ж облучиться можем?! Ну, там мы потом анализировали, кумекали… точно, вертушки несколько раз снижались ниже утвержденной отметки… И доза облучения считалась раз в пятнадцать выше какой-то там нормы. Ну, мужиков конкретно подставляли, хотя где у нас не подставляют? – в Афгане и похлеще бывало… Короче, не про это я. А про то, что летали они одинаково. И парадокс во какой вышел: Карапетян жив и ныне здравствует, забыл давно про эту дребедень х… про, как его, Чернобыль. А Грищенко боялся и получил лейкемию. Так-то вот!