Иначе придется постоянно прятаться у него на квартире, а на улицу, если потребуется, выходить в старушечьем гриме, галошах поверх вязаных носков и плюшевом салопе.

— Вы же поймите, леди Спенсер, — дама с вашей внешностью и вашими манерами, оказавшись в нынешней Москве, в ближайшие десять минут станет объектом пристального внимания самого зеленого опера, не считая куда более опытных участковых и дворников.

Сильвии большая часть этих жаргонных выражений была непонятна, но она верила, что ее сотрудник знает, о чем говорит, и ручается за свои слова.

— Поэтому вам проще сделать все необходимое законным образом и приехать сюда поездом или самолетом. Неделей больше или меньше — особого значения не имеет.

— Хорошо. Я подумаю и приму решение. Но, может быть, я немедленно направлю к вам двух-трех полевых агентов для непосредственного поиска носителя матрицы?

— Это было бы неплохо, — осторожно ответил Валентин, понимая, что слишком долго демонстрировать независимость мышления неразумно в общении что со Сталиным, что с резиденткой. — Пусть приезжают. Как только я дам сигнал. Желательно только, чтобы они занялись именно этим делом. И под моим контролем. Вы понимаете, о чем я?

— Да, да, разумеется. Короче — я еще подумаю, приму решение и в нужное время вас извещу. А пока работайте и знайте.

Лихарев догадался, на что она намекает, и не собирался доводить до того, чтобы это знание воплотилось в нечто реальное. Хоть в плохом, хоть в хорошем смысле. С него хватало собственных проблем, и новые ему были совершенно ни к чему.

Сильвия вышла из связи, а Валентин стал собираться на очередную встречу с Буданцевым.

В Лихославле, когда садились на поезд Ленинград — Москва, не на «Красную стрелу», конечно, а на обычный пассажирский, со всеми остановками, Шестаков сдал свой первый экзамен.

Не зря его Власьев инструктировал по дороге:

— Вы, главное, напрочь о своей прежней должности забудьте. Вспоминайте, как юнкером были, как тогда с проводниками и городовыми держались. Вроде как и на равных, а все же и выше. Но и не по-генеральски, разумеется. И не напрягайтесь, не напрягайтесь. Все время помните, что они вас, теперь чекиста, куда больше опасаются.

Обращайтесь без всяких «вы», в глаза не смотрите, а так, на мочку левого уха… И еще вот, пока поезда ждать будем, самогону глотнете раз-другой, чтобы развязности побольше…

Так все и вышло. На узкий заснеженный перрон, вход на который охраняли в необычно большом количестве стрелки НКПС, где толпилось с полсотни желающих сесть в общие вагоны местных мужиков, направляющихся по своим делам кто в Калинин, кто в Клин, а кто и в саму Москву, несколько человек городского вида, мелких служащих и полуответственных товарищей, они прошли легко.

Правда, у самой калитки Шестаков почти непроизвольно напрягся и тут же вдруг ощутил в организме необыкновенную легкость. Ему совсем перестало быть страшно, напротив, дело показалось удивительно забавным. «А что, мол, слабо мне пройти через строй этих вохровцев, тоже забитых, задерганных, но одновременно упивающихся своей властью над еще более запуганными жизнью мужиками? Они себя считают властью? Ну-ну. Так я пройду с понтом человека, из них же произошедшего, но добившегося неизмеримо большего».

Получилось просто великолепно. На ходу наливаясь злой силой, он ткнул ближайшему стражнику почти что прямо в лицо полураскрытое удостоверение, не давая ни времени, ни возможности прочесть, что там внутри написано, и Власьева потянул с собой за руку, так что у того вообще не спросили документа, и тут же начал искать глазами вагон, очередь к подножке которого была поменьше.

Таким, естественно, оказался голубой мягкий. Ни один из здешних пассажиров не бросился к его тамбуру, и проводник даже не потрудился откинуть на захолустной станции — «стоянка 3 минуты» — прикрывающую ступеньки железную площадку.

Зачем руки пачкать, если его немногочисленные пассажиры едут «от и до» и только законченный дурак вздумает платить за три часа езды сумму, которую местный колхозник вряд ли сможет заработать, распродав на городском рынке все свои скромные товары: мороженую рыбу, сало, пару ведер картошки, деревянные ложки и катанные из бурого войлока валенки.

Но, подчиняясь правилам, важный проводник в застегнутом на все пуговицы черном кителе все же стоял в тамбуре, держа перед собой свернутый желтый флажок. Шестаков коротко, повелительно взмахнул рукой, и он с готовностью отступил назад, открывая вход.

Нарком поднялся в тамбур, пропустил перед собой Власьева, который, нарочито сутулясь, придерживая на плече вещмешок, прошмыгнул мимо проводника. Словно как бы арестованный или просто подневольный человек, а уже потом Шестаков поднес к глазам проводника свою книжечку.

— До Москвы. Этот — со мной. На свободное? Или в коридоре посидим?

— Конечно, конечно. Третье купе совсем пустое. И пятое тоже…

— В третье и сядем. Да вот еще, пивка у тебя найдется? — Шестаков достал из кармана смятую десятку. Мол, ехать — дело служебное, а в остальном мы не злоупотребляем.

— Сей момент. У меня кончилось, так я в ресторан сбегаю. Не извольте беспокоиться… Чайку тоже можно, если желаете.

Поезд, постепенно набирая ход, все чаще загромыхал по стыкам. Шестаков снял шапку, расстегнул пальто, откинулся на синюю бархатную спинку дивана.

— А ничего вроде получилось, — улыбнулся он сведенными морозом губами. — Я и не думал… Непривычно как-то.

— Неплохо получилось. Вообще вы мне все больше нравитесь. Проявилось в вас, на самом деле, нечто этакое, черт меня возьми, гардемаринское. Лихое и дерзкое. Будто действительно в старое время возвращаемся.

Нуте-с, пока проводник пиво принесет, можно и водочки еще выпить, и перекусить. И вправду хочется, да и натуральней будет выглядеть.

Разложили на чистом, из дому прихваченном полотенце, поверх казенной крахмальной салфетки, нехитрую дорожную еду, Власьев разлил самогон в мятые алюминиевые стаканчики, чокнулись, выпили, поморщились, выдохнули с хеканьем, закусили разрезанной пополам луковицей, потом стали есть неторопливо и со вкусом, поглядывая в окно на заснеженный лес и радуясь, что пока все идет хорошо. Неплохо, вернее сказать, чтобы не сглазить.

До Москвы ехать часа четыре еще, а то и больше, можно и подремать немного в тепле и уюте мягкого купе. Только не получалось у Шестакова расслабленно задремать, как раньше бывало в дороге. Зудело и ныло в душе странное, ранее неведомое ощущение. Причем это не было страхом перед будущим или раскаянием за прошлое. Что-то совершенно другое. Он постарался понять это незнакомое чувство. Примерно такое он испытывал, впервые попав за границу в служебную командировку в Германию.

И Власьев, досмолив до самых пальцев махорочную самокрутку, еще добавил беспокойства. Именно тем, что коснулся уже четвертый день занимающей наркома темы.