Следующие двое суток Буданцев почти вообще не спал.

Ему хотелось поскорее разделаться с этим гиблым делом. Найти наконец беглого наркома или убедительно доказать, что это в данный момент невозможно. В чем, кстати, крылась главная трудность. Как на самом-то деле такое докажешь? Разве что труп предъявить, но и труп нужно где-то взять.

Вот он и трудился.

Используя все известные ему методы. Поскольку результатов от тотальной облавы с использованием всей мощи хотя и не слишком квалифицированного, но разветвленного аппарата НКВД пока не было, оставался единственный путь.

По методу честертоновского патера Брауна. Для этого Буданцеву пришлось проштудировать биографии наркома и его жены так, что знал он их теперь не хуже собственной, из наблюдательных дел выбрать малейшие упоминания о родственниках, близких друзьях, людях, с кем «объект» так или иначе пересекался в последние десять лет. Допросил всех, кого удалось, о чертах характера, манерах и привычках Шестакова.

К сожалению, с очень многими побеседовать он так и не смог. Одних уж нет, как писал поэт, а те далече. Да и с теми, кто пока жил и здравствовал, с ныне действующими членами правительства и ЦК ему встречаться было не рекомендовано.

«Чтобы не привлекать ненужного внимания, — сказал Шадрин, — с кем потребуется, без вас поговорят. Вы только скажите, с кем и о чем конкретно».

Буданцева это мало устраивало, он доверял своей интуиции и ход допроса обычно строил по наитию, исходя из личности собеседника. Чужой протокол с формальными вопросами и столь же формальными ответами тут не поможет.

Загрузив мозг всей доступной информацией, он валялся на диване, почти непрерывно курил, глядя в потолок невидящими глазами, пытался максимально отождествить себя с Григорием Петровичем и выстроить линию поведения в предложенных обстоятельствах.

Вариантов вырисовывалось только два. Что и неудивительно. Если нарком действовал совершенно спонтанно, под влиянием аффекта, то, увидев дело рук своих, наиболее естественным следующим шагом было вскочить в оказавшуюся тут же автомашину и гнать куда глаза глядят, как можно дальше от Москвы за то время, что ему отпущено. А он не мог не понимать, что в его распоряжении максимум три-четыре часа.

Рассчитывать на большее было бы уже безрассудством. Судя же по истории всей его предыдущей жизни и по тому, как тщательно он устранил улики на месте преступления, забрал оружие и документы у сотрудников, к безрассудным людям Шестакова никак не отнесешь. Скорее наоборот.

Те же три-четыре часа отводилось ему и на то, чтобы определиться с планом дальнейших действий. И, судя по тому, что пошли уже четвертые сутки, такой план он придумал.

Буданцев словно наяву видел перед собой карту ближнего Подмосковья, все, что там находится внутри круга радиусом в сто километров. Все опрошенные им шоферы в один голос утверждали, что по нынешней погоде да ночью на «эмке» больше ни за что не проехать.

— Ну, по хорошему асфальту я, может, и полтораста бы сделал, — сказал только один из всех, самый разбитной на вид.

Хороших же асфальтов из Москвы вело только три: Минское, Симферопольское и Горьковское шоссе. На них Буданцев и отложил по 150, хотя личный водитель наркома сообщил, что машину тот водил еле-еле, мог только трогаться с места и ехать по прямой. Даже скорости переключал неуверенно.

Ну да все равно, если брать по максимуму, считая наркома умелым водителем, в крупные города до утра Шестаков добраться бы не успел. Кроме Тулы, Калинина и Владимира. Вот они и находящиеся внутри очерченной зоны райцентры были проверены все и насквозь.

Свидетельство тому, что милиция и госбезопасность взялись за дело всерьез, — сотни отловленных в ходе операции беспаспортных колхозников и бродяг, других числящихся в розыске преступников, самогонщиков и спекулянтов. А также масса ни в чем не повинных людей, солидных товарищей, имевших несчастье отправиться по своим делам с женами и детьми.

Вдоль всех более-менее проезжих мощеных дорог и грейдеров проехали и прошли поисковые группы, опросившие местных жителей, в особенности сельских мальчишек, которые знают и замечают обычно все.

Тоже без всякой пользы. Ни машины, ни подходящих одеждой и статью людей обнаружить не удалось.

То, что нарком с семьей уехал поездом, Буданцев исключил сразу. Не идиот же он. Проще сразу явиться в «органы» с повинной. Хотя, конечно, поезда и вокзалы прочесывали с неменьшим усердием.

И все более сыщик склонялся к мысли, что нарком скрывается в Москве. Только вот человек, который мог бы, рискуя головой, предоставить убежище Шестакову, никак не просматривался. Не простой ведь должен быть это человек, наверняка давно и хорошо с ним знакомый, чем-то очень и очень ему обязанный. Брат, любовница? Не катит! Сейчас дети на родителей доносят, жены от мужей, мужья от жен без всякого отрекаются. Разве из бывших кто? С устаревшими и классово чуждыми понятиями совести и дворянской чести? С такими Буданцев сталкивался. Которым проще срок за недоносительство и укрывательство отхватить, нежели «принципами» поступиться.

Но где среди наркомовых знакомых такой человек? Где?

Буданцев вскочил с дивана, заходил кругами по комнате, ритмично ударяя себя кулаком правой руки по ладони левой.

А если так — подмосковная дача? И люди на них живут, подходящие по классовому происхождению, не все, конечно, но много там таких, много. Писатели всякие, художники, родственники членов правительства, старые политкаторжане, артисты.

Стоп! Артисты! А жена Шестакова ведь артистка. Пашкова. (В шифровке ее по ошибке назвали по мужу — Шестаковой.) Известная, в кино снималась, открытки с ее портретами в киосках продают. У нее ведь тоже могут быть друзья, пожалуй, более «надежные», чем у наркома, и любовники, само собой.

Вот где надо как следует покопать!

Буданцев распахнул дверь, позвал писавшего справку о проделанной за день работе помощника.

— Ну-ка, Толя, живо гони в Вахтанговский, разыщи там парторга, директора, предместкома, вот что выясни.

— Какой театр, Иван Афанасьевич, скоро двенадцать уже, спят все.

— Тоже мне, сыщик. Давно из деревни? Там самая жизнь как раз сейчас. Спектакль закончился, кто разгримировывается, кто с поклонниками по уборным пьет.

Уполномоченный фыркнул, подтверждая свое рабоче-крестьянское происхождение.

— Пьют? По уборным? Они там что?..

— Ох, Толя, Толя! Уборная — это где артисты гримируются и переодеваются, а куда по нужде ходят, у культурных людей называется клозет, туалет, гальюн, сортир, в конце концов.

Давай рысью, чтобы через два часа представил полный список всех, кто дачи имеет, какие, где. А у артисток, обязательно у тех, кто постарше и на вид так себе, досконально выспроси, с кем, когда и как дружила их лучшая актриса Зоя Пашкова.