— Извините, конечно, Григорий Петрович, но вот продолжаю я за вами наблюдать и никак не соображу, что же с вами происходит…

— В смысле — чего не сообразите? — Шестаков приподнялся на локтях, отодвинулся к окну, оперся плечами на вагонную стенку.

— Ну, как бы это получше сказать, все же меняетесь вы прямо на глазах. Оно бы и не стоило сейчас этой темы касаться, однако мы же с вами на серьезное дело решились, так хочется в спутнике разобраться… И супруга ваша о том же почти говорила. Я ее отвлек, но сам-то вижу.

— А разве… есть какие-то сомнения? Может, и не я это вообще, а подменыш какой? Лжегригорий первый?

— Сомнений как раз нет. Дело с вами иметь можно. Но — не пойму, куда вы свои предыдущие двадцать лет так просто сбросить ухитрились?

Шестаков не совсем понял сказанное.

— Это вы имеете в виду — как из… — он чуть было не сказал — «наркома», но спохватился, подумал, что через тонкие стенки купе их могут услышать соседи, и ограничился нейтральным, — из того, кто был по должности, в такого вот монстра превратился?

— Зачем же такие слова? В моем понимании вы как раз в нормального человека превратились, пусть и поздновато немного. Меня другое занимает — вы в зеркало давно смотрелись?

Шестаков поднес ладонь к щеке.

— Что, шрам поплыл?

— Да нет, все в порядке. Изменились вы просто сильно и продолжаете на глазах меняться. Слышал я, что от сильных переживаний люди в одночасье седеют и стареют, хотя сам не видел, врать не буду. А вы, — он сделал паузу, — вы молодеете с каждым часом.

— Не понял…

— Да что ж понимать? Глаз у меня наметанный. В позапрошлом году вы ко мне приезжали, этакий вальяжный товарищ, полнеть начали, кожа на лице нездоровая, мешки под глазами, ну все, что полагается при вашем возрасте и образе жизни. А сейчас…

Шестаков и сам уже только и делал последние три дня, как отмечал некоторые странности в собственной внешности и характере тоже. О том, что он изменился психически, Григорий понял почти сразу. Так он умел в состоянии любой степени опьянения какой-то частью мозга оценивать и контролировать свое поведение, отмечать все несообразности в словах и поступках, не умея одновременно их не допустить.

Но разговоры разговорами, а уже после Калинина Шестаков вдруг начал испытывать смутное беспокойство. Сначала он относил его на счет обычного страха перед очередной встречей с неизвестностью, как перед первым боем в ту войну, но постепенно ему стало казаться, что дело тут в другом.

Словно предчувствие конкретной опасности, которой просто пока нет названия. Он сказал об этом Власьеву.

— Что же, вполне понимаю. Возможно, стоит к этому чувству прислушаться. У вас оружие наготове?

У Шестакова был с собой казенный чекистский «наган» в кобуре, кстати, тот же самый, что был записан в принадлежащем ему теперь удостоверении чекиста. А еще во внутреннем кармане пальто — «вальтер», прихваченный на случай, если потребуется негромкая, но точная стрельба.

— У меня тоже. Так что в случае чего будем прорываться с боем. Если разминемся или потеряемся — точка сбора у меня на кордоне. Как выйдет, через неделю или через месяц. Если кто-то не вернется, ну, мало ли, оставшийся действует по обстановке. Я обещаю не бросать вашу семью до последнего. Вы… Ну, без меня вы совершенно свободны в действиях, только слишком долго там оставаться не советую… И — на допросах правды не говорить ни в коем случае. Плетите что в голову взбредет. А уж о кордоне — вообще забудьте.

Такое похоронное настроение товарища Шестакову не понравилось, оптимизма не внушало, но он был совершенно прав, ничего не поделаешь. Однако походит на то, что Власьев только его имеет в виду. Если схватят егеря с его подлинными документами, так о чем речь? Там молчи — не молчи, толк один.

Перед Клином в дверь их купе вежливо постучали. Шестаков, не вставая с дивана, крикнул:

— Входите, не заперто!

Вошли два стрелка НКПС и с ними младший сержант госбезопасности в форме.

— Проверка документов.

Вновь удивляясь пришедшему спокойствию, Шестаков полез в карман.

— Тут свои. А в чем дело?

Внимательно прочитав удостоверение и бросив короткий, но внимательный взгляд, сличая оригинал с фотографией, чекист вернул удостоверение.

— А вы разве не в курсе? Спецсообщение… — и замолчал.

— Понятия не имею. Я из Москвы уже неделю. Командировка. Что случилось-то?

— Я и сам не слишком знаю, — не стал развивать тему чекист, — очередное усиление паспортного режима. — И, козырнув, вышел. Документами Власьева он не поинтересовался вообще.

Это особенно и насторожило.

— Вот вам ваше предчувствие, — сказал егерь, когда за патрулем грохнула переходная дверь тамбура, а они вышли в коридор, якобы покурить.

— Так вроде обошлось пока…

— Ой ли… Что-то взгляд его мне очень не понравился. И свои со своими так не разговаривают…

— Это у вас воспоминания о прошлой жизни. Сейчас все так разговаривают, откровенность не в моде, и кастовый дух за последние два года повыветрился. Друг друга боятся больше, чем посторонних.

— Дай-то Бог, а я все ж таки предложил бы на ближайшей остановке распрощаться с этим гостеприимным вагоном и продолжить путь иным способом.

Так они и сделали. Изображая не в меру выпивших, сначала попрепирались с проводником, настаивая, чтобы тот сбегал в ресторан и принес еще пива, а проводник отговаривался, что перед Москвой ресторан уже закрылся и товарищам нужно подождать всего полчасика, ну, может, совсем чуть-чуть больше.

— А какая следующая остановка? — спросил Шестаков.

— Не будет больше остановок. Только в Химках тормознем на две минуты…

— Брось, Тимофей, — назвал Шестакова Власьев именем покойного чекиста, — зачем с человеком спорить, он же при исполнении, пойдем лучше сами в ресторан, уговорим как-нибудь.

— Ну и пойдем…

В тамбуре третьего по счету, плацкартного, вагона они оказались, как раз когда поезд стал замедлять ход. Здесь, по счастью, никого не было. Курящие разошлись одеваться и собирать вещи, проводники принимали постели и раздавали билеты.

Вот только двери тамбура были заперты согласно инструкциям. По той самой причине, чтоб никто не сел и не вышел, где не положено.

— Попали мы, похоже, — сказал Власьев. — На перроне нас и прищучат.

— А это еще как сказать. Читал я где-то, что пистолетный ствол отлично заменяет «вагонку» (то есть трехгранный ключ для тамбурной двери). — Но вот где и когда он такое мог читать — убей Бог, не вспомнил.

— Так то пистолетный, — возразил Власьев, — а у нас «наганы». Мушка не пустит. Взяли б вы «ТТ».

«Господи, из-за такой ерунды», — с отчаянием подумал нарком. А за грязноватым стеклом вот-вот замелькают предстанционные постройки.