— Но она же не знала, что мы тоже придем.

— Она знает, что я прихожу сюда работать! Знает!

Непонятно почему, но я приняла всю эту ситуацию очень близко к сердцу.

— Ну знаешь, по крайней мере, мы их встретили не в мотеле, — заметил Брюс.

— Утешил, — безрадостно ответила я и взялась за работу.

В моей карьере наступил какой-то странный период. В книгах, которые я рецензировала, стал постоянно возникать 1973 год. В рецензии на новую книгу Эрики Джонг я много сравнивала ее со «Страхом высоты» — романом Джонг, написанном в 1973-м. Рассуждала о женоненавистничестве в работах Шела Сильверш-тейна 1960-х и 1970-х. Я писала о поэтах из 1973-го, сочиняла и продавала статьи о музыке из 1973-го. Всё это происходило неосознанно. Затем редакторы по каким-то мистическим причинам начали преследовать меня просьбами написать что-нибудь еще о той эпохе. Кому интересно читать о 1973-м? Что за странная тема для журналистского задания? Но мои опытные редакторы точно чувствовали, что я могу об этом написать, и всё время подкидывали мне что-нибудь про 1973 год. Точнее, что более вероятно, я постоянно находила странные ниточки, ведущие к 1973-му, во всех своих заданиях. И каждую статью превращала в чудной рассказ о том, что было в 1973-м.

Я совершенно забыла о том, что именно в 1973-м мои родители расстались.

Я не осознавала истинную причину своих действий. Мне казалось, что я нашла новую тенденцию. И 1970-е интересовали меня, потому что тогда люди лучше одевались.

Теперь я понимаю, что именно за этим люди ходят к психиатрам и аналитикам. Без психоанализа, не разбередив рану, мы будем ходить кругами до бесконечности, даже не догадываясь о причинах своей одержимости. Мы никогда не сможем от нее отделаться. Я не ходила к психотерапевту. Вместо этого я писала о своей ране маленькие статьи. Высказывала свое мнение о ней. Обсуждала ее эстетическую ценность.

Стоял солнечный сентябрьский день. Я копалась в саду и вдруг увидела Стива у нас во дворе.

— Моя жена встречается с каким-то Карлом.

Я села на пятки и стряхнула бурую землю с перчаток:

— Да. Я знаю. Наверное, надо было тебе сказать.

— Да ничего, — беззаботно отмахнулся он, словно мы были в ресторане и я предложила оплатить счет. — Теперь я всё знаю, но правда, не уверен, к чему это ведет.

— Я тоже. Мне известно не больше твоего.

Лиза звонила мне почти каждый день и говорила без умолку, но больше сведений, чем сейчас мне предоставил Стив, я так от нее и не получила: да, она встречается с каким-то Карлом.

Я выдрала пару лютиков. Их корни цеплялись за землю.

— Ты в порядке? — спросила я.

Стив улыбнулся обычной своей полуулыбкой. Он всегда улыбался так, будто делает это без особой охоты, но сейчас скривился и вовсе как безумный.

— Я готов его убить. Серьезно. Я бы этого козла исколошматил. — Он говорил медленно, смакуя смысл сказанного.

— А ее? — спросила я.

— О чем ты?

— Ее не хочешь исколошматить? Что с ней-то будет? Ты ее бросишь?

— А что мне делать? Она мать моих детей. — Мне это показалось клише, но я не стала ничего говорить из вежливости.

Лиза звонить перестала. События развивались слишком быстро, не было времени узнавать все новости. У ее инструктора по йоге пустовала квартира на первом этаже его дома. Лиза собрала чемодан и переехала туда. Днем она ездила домой и сидела с детьми. Это было временно, говорила она.

Я сидела в кабинете, строчила миллион статей про 1973 год. Год, когда вся моя жизнь начала разваливаться. А теперь вот и Лиза ушла. Ушла искать счастья, или свое сердце, или себя, как сделала и моя мать, да и все наши матери в тот роковой год.

Что она делает сейчас? Спит ли на матрасе на полу? Мне почему-то казалось, что именно так люди должны спать, когда убегают из дома. Или сидит и пьет чай или вино со своим инструктором по йоге, смеется, болтает? Или встречается с каким-то Карлом? Делает ли она то, что хочет, то, что ей нравится?

Виновата ли йога в том, что она ушла? Или йога просто подарила ей новое ощущение своего тела? Больше уверенности в себе? Новое окружение? Была ли йога просто новым местом, куда можно было пойти, когда ей так необходимо было вырваться хоть куда-то? Но нельзя сбегать из дома до бесконечности, рано или поздно придется сбежать навсегда.

Перечитывая последнюю статью про 1973 год, я пила виски и немножко всплакнула. Бывает. Глубоко, очень глубоко внутри меня снедала зависть, не только по отношению к Лизе, я завидовала и своей матери, и всем матерям, сбросившим груз ожиданий. Я не хотела бросать своих детей, нет, этого не случилось бы никогда. Но меня уже тошнило от того, какая я правильная. Дни, когда я тоже была плохой, остались где-то далеко-далеко, почти превратились в легенду. В последнее время мне все больше казалось, что все мои безумства вообще происходили с кем-то другим.

1983 ГОД

Переходный возраст стал для меня бездонным колодцем, куда я провалилась. Иногда падать в него было весело: кружилась голова, всё вокруг сверкало, было так увлекательно, всё происходило так быстро. Иногда было страшно. Жизнь вгоняла меня в депрессию. Правила, установленные в школе, дома для детей моего возраста, вызывали лишь желание ощериться. Но, несмотря на это, когда брат уехал в колледж, вечера в доме стали уютнее, камернее. Мне вдруг досталась более важная, взрослая роль. Мы с мамой и Ларри ужинали перед телевизором и праздно болтали ни о чем. В буквальном смысле ни о чем: в разговоре теперь появилось столько табу, что он весь стал дырявым, как письмо военных лет, из которого цензоры повычеркивали каждое второе слово. Вот темы, которые мы не затрагивали: мой отец, мои оценки, наркотики, моя сексуальная жизнь. Не знаю, почему мы всё это не обсуждали. Наверное, привыкли притворяться, что всё хорошо.

Мы подсели на сериал «Детективное агентство Ремингтона Стила». Делали вид, что смотрим его смеха ради, но на самом деле сюжет нас увлек, а Пирс Броснан вызывал необъяснимую симпатию. Однажды весенним вечером мы одним глазом смотрели очередную серию и попутно обсуждали Джона, последнего из моих многочисленных мальчиков (которых Ларри называл «хорьками»). Мы издевались над тем, как Джон выдавливает сцепление на своей маленькой «хонде». Сами мы ездили на стареньких «вольво» и переключали их полудохлые передачи очень нежно. Мы понасмехались немного над Джоном — я всегда была готова продать приятеля, лишь бы было над чем посмеяться с мамой и Ларри. В такие моменты я чувствовала в них родственные души.

И тут вдруг с несвойственным ей любопытством мать спросила:

— Со сколькими мальчиками ты уже целовалась?

Акцент был на слово «уже», но больше всего меня добила интонация. Мне вдруг стало жарко и захотелось вскочить. Я встала с раскрасневшимися щеками и пошла в сторону шкафа, думая про себя: «Вот где я сейчас хочу оказаться». Обычно мы вели разговор в мягко-деликатных тонах, как будто бы слишком расслабились, чтобы спорить. Между нами стояла непроницаемая стена вежливости, и недозволительно было испытывать эмоции, которые обуревали меня сейчас: бешеную ярость.