Но сейчас, в присутствии де Голля я не вижу и намека на то, что Уинстон одумается. Он сидит довольно спокойно, попыхивая своей чертовой сигарой. Как он может оставаться спокойным после оскорблений де Голля? Этот человек преступил границы нашего гостеприимства, и я не спущу ему пренебрежения.

На французском, чтобы де Голль понял меня правильно, я говорю:

– Генерал де Голль, ваши слова недостойны, особенно со стороны человека, который претендует на то, чтобы быть нашим союзником.

Де Голль просто пялится на меня, я выдерживаю его взгляд. Может, Уинстон и не до конца понял мой французский, но уж напряжение он точно понимает. Униженным тоном он приносит извинения за мое поведение.

Я ушам своим не верю. Я не дам запугать себя ни мужу, ни кому другому, даже лидеру «Свободной Франции», чей союз с Англией важен, но хрупок. Если я не буду придерживаться правды и справедливости, то ради чего мы сражаемся? Впервые за долгое время я осознаю, что должна придерживаться собственных убеждений, а не игнорировать их ради Уинстона и его позиции.

Не сводя взгляда с де Голля, я снова говорю по-французски:

– Уинстон, не извиняйся за меня. Я не раскаиваюсь в своих словах. Генерал де Голль должен их услышать.

Оба сидят, лишившись дара речи. Я делаю глоток шампанского и жду, когда кто-нибудь заговорит.

– Вы абсолютно правы, мадам Черчилль, – наконец, произносит де Голль. – Примите мои извинения.

Когда он встает, я киваю ему и позволяю поцеловать мне руку.

На следующее утро я слышу громкий стук в дверь. Звучит так, как будто стучится Уинстон, но этого не может быть. Еще восьми нет, а мой муж, как правило, раньше девяти не встает, даже во время войны. Дверь со стуком распахивается и к своему удивлению я действительно вижу Уинстона в его полосатой пижаме и халате. Он улыбается во весь рот.

– Ты должна видеть это, Клемми, – говорит он, выходя из комнаты слишком энергично для него в такой час.

– Что там, Уинстон? – кричу я ему вслед. Гляжу на Грейс, которая помогала мне разбирать корреспонденцию с семи утра – сдается, что чем больше я отвечаю людям лично, тем больше писем они присылают. Грейс, как правило, спокойная, кажется озадаченной не менее меня.

– Это надо просто увидеть, чтобы поверить, – кричит он в ответ, будя остальных домочадцев, которые еще не успели проснуться.

Я иду в холл пристройки, шелестя юбкой в тишине. И тут меня окутывает аромат, и я чуть в обморок не падаю от восторга. Я уже много месяцев не вдыхала запаха цветов. Мы выходим в холл, который заставлен вазами с цветами красными, желтыми и голубыми, словно весенний луг.

Уинстон протягивает мне карточку, уже открытую.

– Дорогая миссис Черчилль, прошу, примите мои самые искренние извинения за вчерашнее поведение. Я испытываю к вам и вашему мужу глубочайшее уважение. От всего сердца, генерал де Голль.

Он пожимает мою руку и говорит:

– Как я и говорил много лет назад, ты действительно мое секретное оружие.

Глава тридцать шестая

24 декабря 1940 года

Бекингемшир, Англия

Как так получается, что кризис заставляет нас сблизиться с дорогими нам людьми? Почему различия между нами – мелкие и глубокие – словно исчезают на фоне нарастающей катастрофы? Может показаться, что мир просто необходим, чтобы сгладить противоречия между мной и Уинстоном и нашими детьми и напомнить нам о связывающих нас семейных узах.

Окидывая взглядом обеденный стол в канун Рождества, я не верю глазам своим. Я счастлива, что все наши дети и их супруги – какими бы непрочными ни были их браки – смогли приехать нам в Чекерс, загородную резиденцию премьер-министра. Я улыбаюсь непривычно довольной Диане и ее мужу Дункану; их милые детишки, Эдвина и Джулиан пошли спать наверх под присмотром своей няни. Менее довольная Сара сидит рядом со своим мужем Виком; он удостоился нескольких испепеляющих взглядов своей жены, поскольку Вик, уроженец Австралии, а нынче гражданин США, хочет переехать в Америку несмотря на откровенную преданность Сары Британии и вопреки приказу Уинстона членам семьи Черчиллей оставаться в Англии. Рождение Уинстона, которому сейчас три месяца, воссоединило Рэндольфа и Памелу на эти праздники, но, боюсь, ненадолго. Недавно Рэндольф добился некоторого успеха – получил осенью место в парламенте, пусть даже и единственное от Престона. Военная служба нашего сына также довольно успешна, хотя люди его недолюбливают, но его достижения не удерживают от игры и донжуанства. Только привязанность Памелы к нам с Уинстоном побудила ее приехать сюда к нему. И лишь Мэри, которая провела лето в безопасном Норфолке с семьей моей кузины Венеции и ее дочерью, а осень здесь, в Чекерсе, в женской добровольной службе, не изменила война, и ее спокойная доброта – огромное утешение для нас с Уинстоном. С нами нет только нашей бедняжки Мэриголд, и я невольно ощущаю приступ печали от того, что ее нет с нами все эти годы. Я смахиваю непрошеную слезу пальцем и вступаю в оживленную беседу моих детей и их кузенов по поводу шкафчика джинна, где я обычно прячу все рождественские подарки.

Собрался и более широкий круг нашей семьи, включая Моппет, которая со счастливым лицом сидит рядом с Мэри. Нелли выглядит на удивление веселой, несмотря на ситуацию с Джайлзом и Эсмондом. Даже брат Уинстона Джек, сама Гуни, их дети Джонни, Перегрин и Кларисса с супругами и их внуки тоже собрались за нашим праздничным столом, хотя Гуни еще не выздоровела до конца. И я слышу, что Уинстон говорит брату:

– Как жаль, что мамы нет здесь, в Чекерсе, вместе с нами. Она была бы в восторге от встречи Рождества в резиденции премьер-министра.

Странно, но его замечание заставляет меня тосковать о моей собственной матери, пусть наши всегда трудные отношения стали еще более натянутыми в последние месяцы ее жизни, когда она умерла в Дьеппе около пятнадцати лет назад, спившаяся, бросившая игру.

Мне хотелось, чтобы тот дух Рождества, какой присутствовал в нашем доме в Чартвелле, наполнил и Чекерс. Наш старый дом несколько недель назад опустел и был заколочен на время войны, но я забралась в его чуланы, чтобы отобрать знакомые праздничные украшения и организовать перевозку драгоценных коробок в Чекерс. Проходя мимо огорода, я увидела торчащий из-за забора острый пик солнечных часов. Я ступила на дорожку и пошла к этому сооружению высотой мне по грудь – оно было еще и памятником голубю, купленному для меня Теренсом