повозок скакали стрельцы и по бокам тоже, да за всем следили строго: не сбежал ли кто и не свернул ли в чащу, чтобы скрыться в неизвестности.

Опасался Шуйский, очень опасался, как бы не попала Марина в Тушинский лагерь.

Уже на следующей неделе после ухода из Москвы, не доходя ещё до Волги, они, посольские и Мнишки, разделились. Пан Гонсевский, посол, и с ним многие шляхтичи, и тот же ксёндз Каспар Савицкий примкнул к нему, повернули назад. Они пошли на Переславль, чтобы там дождаться новых указаний Шуйского. Так поступить их вынудили обстоятельства: они не знали, что ждёт их впереди, когда стрелецкий голова сказал им, что Рожинский перенял все дороги на крепость Белую. Да, он, пан Гонсевский, политик опытный, не хотел новых осложнений между королём и Шуйским. Причина вескою для этого была: вот только что был подписан мирный договор между Московией и Польшей. А одно из его условий гласило, чтобы семейство Мнишков, их родня и послы, которые приехали на свадьбу царя Димитрия с Мариной, немедленно покинули пределы Московской земли… Итак, Гонсевский оставил их. Они же, все Мнишки, а с ними их родственник пан Олесницкий, он тоже был посол, на свой страх и риск переправились через Волгу и двинулись дальше, дорогой на крепость Белую.

Марина ехала в колымаге вместе с двумя своими придворными дамами, Доротеей Тарло и Барбарой Казановской. Доротея приходилась ей двоюродной сестрой, а пани Барбара была двоюродная тётка, дама уже в возрасте, и щепетильною была. В ней зёрна добродетелей давно уже пустили всходы, честь верх взяла над чувствами.

Марина ехала страдала, но и крепилась. Жизнь уже приучила её к мытарствам. Для неё они начались в тот самый день, два года назад, когда их повезли в ссылку по указу Шуйского. И повезли всех в разные места. Князя Константина Вишневецкого, мужа её сестры Урсулы, вместе со всей его дворней отправили в Кострому. Тарло угодили в Тверь, Стадницкие — в Ростов, а они, все Мнишки, — в Ярославль.

Что натерпелись они тогда, в дороге! Со всех сторон их подстерегали опасности: от тех же самых стрельцов. По сёлам на них глядели неприветливо. И были драки, стрельца там одного за что-то убили свои же.

А как её перепугала какая-то бабка в одной деревушке, где они остановились на постой! Её, Марину, оставили одну в избе, в горнице, на какое-то буквально мгновение. И вот тут внезапно перед ней появилась та бабка: седая, грязная и гадкая, с лягушкой в костлявых жилистых руках. И она, содрав с живой ещё лягушки кожу, стала бормотать себе под нос какие-то бессмысленные слова, пытаясь что-то наворожить, ощерилась в улыбке мерзкой, недобро засверкали её глазищи на неё, царицу… Ох! И у неё зашлось сердце!..

Но её придворных, её отца и брата Станислава, всех их всполошила Казановская: её ангел-кранитель, её вторая мать, её гофмейстерина. И ту колдунью схватили, передали стрельцам, а те поспешно увели её куда-то.

— Они с ней в сговоре! — кричала возмущённо Казановская, ругалась и бегала цо избе, подхватив свои длинные юбки.

Её же, Марину, всю трясло, взор затуманился. Потом она плохо спала ночью. Всё жабы во сне прыгали к ней, к её ногам, и на неё, давили на грудь лапками, холодными и скользкими. Она их сбрасывала, но они вылезали откуда-то всё вновь и вновь, и всё к ней, и всё молчком, хотя бы одна квакнула живым голоском… Наутро она выглядела дурно.

И пани Барбара опять всполошилась: «Та ведьма испортила царицу!»

Стрельцы же в хохот. «Ха-ха-ха!.. Да не-ет! Та бабка того!» — покрутил выразительно рукой один из них около виска.

— Царица сильно утомилась! И не приведи господи, вдруг заболеет! — пытались уговорить её придворные вот этих злых стрельцов, чтобы им дали отдохнуть ещё хотя бы день.

— У нас теперь будет другая царица! Ха-ха-ха! — на все их просьбы смеялись им в лицо стрельцы, приставленные охранять их в дороге.

Их подняли и повезли дальше…

За два года жизни в ссылке, в Ярославле, случалось всякое. Она даже вспомнить не могла всего. А в ней самой всё замерло, остановилось время в краю худом и диком, где надеялись они лишь на Бога одного, молились день и ночь ему. А сколько было тревог, надежд, уныния и слёз, хотя она и не терпела их, смотрела, осуждая, как хныкала всё та же Доротея. Потом стали приходить слухи, что Димитрий жив, вот-вот объявится. Какие-то его войска уже идут к Москве, чтобы посчитаться с Шуйским за обман, предательство, измену клятве. Ведь он же перед всем народом, вместе с другими боярами, целовал крест её мужу, государю и великому князю… Да, да, её сердечко трепетно ловило все эти слухи и сжималось, когда подолгу не было вестей о нём. Но нет, она не любила его, в том признавалась себе, искала и не могла там ничего найти. Её волновал лишь тот взлёт, величие, какое он дал ей. Но было горько, очень горько, что с ней обращаются как с пленницей, простой холопкой… Нет, нет! Она царица! Она же чувствует всем сердцем, всем существом своим, что она царица! Ей нравится царицей быть! Теперь она уже не сможет по-иному жить, вот без того, чтобы перед ней не опускали глаз и с робостью взирали на неё: им, всем простым, недосягаемую и непонятную…

Сухие губы её презрительно скривились… Вот кто-то на свадьбе, вспомнила она, из холопов Димитрия заглянул в палату, из любопытства уставился на неё. И её возмутило, что сам царь взирает на такое снисходительно.

— Схватить наглеца — и на конюшню! Там высечь, чтобы другим в науку было! — негромко сказала она, не меняя позы за столом, и мстительно прищурила глаза, когда беднягу потащили от дверей палаты.

— Ну что ты, сердце моё! — укоризненно пожурил её тогда Димитрий.

Она же заметила по его лицу, по глазам, что он на самом деле не понимает, что в этом такого. Почему за один взгляд на неё холоп должен платить жестокими плетьми в конюшне. Он, царь и великий князь, оказывается, сам чуть ли не обнимался с теми же холопами, пил с ними горькую, как слухи доходили до неё ещё в Польшу, сейчас уже далёкую…

Она легонько тряхнула головой, отгоняя воспоминания о прошлом, да, да, уже ушедшем, взглянула на пани Барбару. Та, измотанная мерзкой дорогой, дремала, изысканно, тихонько, с ней рядом, в углу их колымаги… Ох уж эти экипажи, которые дал им Шуйский. Парусина,