— А ты что по этому поводу думаешь, Федор Филиппович? — спросил Алехин, глядя на него поверх кофейной чашки.

Генерал Потапчук пожал плечами.

— Ну, если здесь действительно все свои…

— Свои, свои, — заверил его генерал Рябокляч, расправляя усы. — Ябедничать не побежим, не волнуйся. Ни в Кремль, ни на Лубянку, ни в главную редакцию центрального телевидения. Так что — жарь, не стесняйся!

— Позволю себе не согласиться с мнением главы государства, — осторожно ступил на тонкий лед Федор Филиппович. — Мне кажется, внутриполитическая обстановка в стране обострена до последнего допустимого предела. А что до обстановки международной, то я не склонен придавать данному фактору такое большое значение, какое придается ему сегодня нашим высшим руководством.

— Правильно, — громыхнул Рябокляч. — Чихали мы и на Евросоюз, и на Америку! Ракеты наши при нас, никуда не делись, так что пусть занимаются своими делами и не лезут в наши!

— С другой стороны, — продолжал Потапчук, — я целиком и полностью согласен с Остапом Богдановичем: если внутриполитическая обстановка нас не устраивает, ее нужно менять. Это в наших силах, поскольку мы представляем наиболее влиятельные силовые ведомства…

— И не только их! — снова вмешался хозяин, вызвав на холеном лице Алехина легкую гримасу неудовольствия.

— Из этого следует довольно неприятный, но, как мне представляется, единственно правильный в сложившейся ситуации вывод: если, с точки зрения главнокомандующего, обстановка обострена еще недостаточно, ее следует обострить искусственно, причем до такой степени, чтобы это заметили и уже не смогли проигнорировать даже в Кремле, — заключил Федор Филиппович.

Над столом повисла тишина, которая могла означать буквально все, что угодно, от полного одобрения до глубокого шока, вызванного возмутительными речами забывшего свое место и свой служебный долг генерала Потапчука.

Как и следовало ожидать, первым эту затянувшуюся паузу прервал хозяин.

— А?! — гулким басом воскликнул он и так грохнул кулаком по столу, что стоявшая на краю ваза с фруктами свалилась вниз, рассыпав по траве свое пестрое содержимое. — Каков орел! Молодец! Ну, ведь молодец же! Как формулирует — любо-дорого слушать!

Вид у него при этом был такой, словно это он, а не Алехин привел сюда Федора Филипповича, и не просто привел, а самолично вырастил, воспитал, вывел в люди и привил надлежащее мировоззрение.

— То есть? — вопросительно заломив бровь, потребовал уточнений Алехин.

— То есть, — очертя голову, пустился во все тяжкие Федор Филиппович, — если бы Саламбека Юнусова не существовало, его следовало бы придумать. А если одного Юнусова им мало, — добавил он, помолчав, — следует придумать еще одного. И так до тех пор, пока их, наконец, не проймет.

— Орел! — опять влез со своими восторгами Рябокляч. — Значит, не ошиблись мы в тебе! Значит, правильно о тебе поговаривают, что тебе палец в рот не клади! Надо же, а по виду не скажешь… Ай, молодца!

— А люди? — спросил Алехин, терпеливо переждав эту бурю эмоций.

— А люди гибнут всегда, — сказал Федор Филиппович. — И будут гибнуть, пока мы не искореним эту заразу — окончательно, раз и навсегда. Это война, господа генералы, а на войне без жертв не обходится.

— А ты как считаешь? — повернулся Алехин к Остапу Богдановичу.

— Ты знаешь, как я считаю, — буркнул тот. — И я, в отличие от иных-прочих, не просто считаю и пересчитываю, а работаю. Федор прав: если им мало, надо еще поддать жару. Чисто теоретически, я имею в виду. То есть, если бы, то тогда. Таким вот, примерно, образом. Может, примем по пять капель за взаимопонимание?

— Я за, — сказал Алехин. — Взаимопонимание — дело святое.

— Я пас, — сказал Потапчук.

— Черта лысого тебе в селезенку, а не пас! — громыхнул Остап Богданович. — Иди ты к ляху со своим диагнозом! Тоже мне, инвалид нашелся! Больной должен лежать в санчасти, а не валять дурака в строю. А в строю военнослужащий обязан быть, как все, и наравне со всеми выполнять боевую задачу — в данном случае, по уничтожению спиртных напитков. Между прочим, коньяк в умеренных количествах очень полезен для расширения сосудов, это тебе любой врач подтвердит.

В руку Федору Филипповичу без дальнейших разговоров сунули рюмку с коньяком. Поскольку сам Остап Богданович принципиально употреблял только горилку, и притом исключительно украинского производства, а генерал-полковник Алехин отдавал предпочтение напиткам, происходящим с берегов туманного Альбиона — виски или, в самом крайнем случае, джину, — для этого хозяину пришлось почать нетронутую бутылку «Хенесси». Можно было ожидать, что после своей пламенной речи он набуровит упрямцу коньяку до краев, так, чтоб текло по пальцам — дескать, если уж согласен выпить всего одну рюмку, так пусть эта одна будет размером с добрых три, — но жидкости цвета темного янтаря в рюмке оказалось едва ли на один хороший глоток. Сие, по твердому убеждению Федора Филипповича, служило лишним подтверждением и без того не вызывающего сомнений факта, что Остап Богданович Рябокляч далеко не такой тупой бурбон, каким пытается выглядеть. Он уже явно оценил перспективы, связанные с появлением в их «кружке единомышленников» нового члена, сделал вывод, что новобранец мыслит конструктивно и способен принести ощутимую пользу общему делу, и решил, что его надо беречь — по крайней мере, не упаивать до обширного инфаркта, едва достигнув полного взаимного понимания…

— За взаимопонимание! — провозгласил Остап Богданович. — «За», «вза»… Тьфу! Не тост, а черт-те что, язык сломаешь, — не преминул добавить он, беря наизготовку вилку с насаженным на нее маринованным грибком — судя по некоторым признакам, масленком.

Они торжественно чокнулись и выпили. Федор Филиппович откинулся на тихонько скрипнувшую плетеную спинку и, жуя ломтик лимона, с приятным теплом в желудке и с холодной ясностью в голове стал ждать продолжения с каждой минутой делающегося все более любопытным и познавательным разговора.

* * *

Когда Фархад уже после захода солнца вернулся с прогулки к гостиничному комплексу «Измайлово», от него пахло зажаренной на гриле курицей, табачным дымом и пивом. Запах был так силен, что его унюхал даже Макшарип, чье обоняние заметно притупилось в результате почти непрерывного курения всего, что, будучи завернутым в бумагу и подожженным, может тлеть и туманить рассудок. Когда не было конопли или гашиша, он не брезговал обыкновенным табаком; в горах, в лесу случались тяжелые времена, когда приходилось курить сухие листья и мох (а иногда ими же и питаться). В результате Макшарип не смог бы по запаху отличить туалетную воду «Кристиан Диор» от одеколона «Гвоздика»; для партизана, живущего в лесу, это был довольно серьезный недостаток, но здесь, в Москве, он представлялся, скорее, преимуществом, поскольку благодаря нему Макшарип почти не чувствовал, как воняет этот чудовищно перенаселенный город.

Войдя в кухню, где, по обыкновению дымя самокруткой, предавался релаксации Макшарип, татарин осторожно, как хрупкий драгоценный сосуд, водрузил на стол новенький пакет с логотипом славящегося демократичными ценами и оттого весьма популярного супермаркета. В пакете, судя по проступающим сквозь полупрозрачный полиэтилен отдельным деталям, были продукты — колбаса, сыр, пакеты с чем-то кисломолочным, какие-то банки и покрытые масляными пятнами бумажные свертки. Со стороны столь бережное обращение с обыкновенным пакетом могло показаться странным; Макшарипу оно таким не казалось: он знал, что, помимо продуктов, находится в пакете, и понимал, что татарин волнуется вовсе не за пакет, а за себя.