Есть только одно утешительное обстоятельство во всем этом бардаке: если верить теткиной записке, гадалка, знакомая старой хозяйки, предсказала, что три человека умрут в этом доме после хозяйкиных похорон. Загибаем пальцы. Фабиу. Зоя. Хенриетта. Все, история с пророчествами закончилась, больше никому умирать не придется. Более того, сюда никак не помещается Мириам, а это значит, что ее убили не здесь или вообще не убивали.

О чем я думаю? Какая, к черту, гадалка? И где была моя хваленая интуиция, когда прошлой осенью Лютас приволок ко мне домой картонную коробку с красными иероглифами на боку? Почему, черт возьми, я не могу сказать нет, когда кто-то настаивает на своем, делая дружеские пассы и глядя на меня с набухающей прозрачной обидой во взоре. Единственный способ уклониться от неминуемого — это не подходить к телефону, затаиться в листве, притвориться высохшим жуком на ветке. Но если меня поймали и прижали к стене, я непременно размякну и соглашусь на любую дурацкую затею, только чтобы не говорить человеку нет.

Чтобы не чувствовать стыда за того, кто настаивает.

* * *

...a sort of permanent outcast, someone who never felt at home, and was always at odds with the environment.

— Ну, какой из тебя историк, — сказала тетка, допивая вторую рюмку таллинского бальзама. — Вот приятель твой Мярт, тот на своем месте. Типичный языковед, надменный, вялый и собой нехорош. Да еще комнату сплошь заставил своими полками, как ты только это терпишь!

На смуглую тетку в пушистом, как пасхальная верба, платье оглядывались, и мне было неловко. Лучше бы мы в парке посидели, двадцать крон за чашку эспрессо, да она с ума сошла.

— Там в основном мои книги стоят. И потом, эти полки служат нам отличной ширмой. Личное пространство, гости, женщины, понимаешь?

— Вот оно как, — тетка прикусила губу, — и зачем тебе понадобилось это пространство? Ты же девственник, Косточка, разве нет?

Я подумал, что у девственников, наверное, на лбу написано, что они еще не пробовали. Так в пантомиме времен Вордсворта актеру писали на груди невидимка, и все старательно делали вид, что его не замечают, даже натыкались на него.

— У меня была женщина, — сказал я хмуро, — я забирался к ней в спальню по карнизу.

Зоя засмеялась и, протянув над чашками руку, погладила меня по носу. Черный бальзам и бессонная ночь стояли в ее лице, будто ртуть в столбике градусника, но ее смех был таким же хроматическим спуском — или как там это называется? — как раньше, у меня от него щекотало в горле, словно от лимонада. Я подумал, что тетка скоро состарится, лицо ее увянет, ноги распухнут, а смех будет таким же безжалостным и свежим.

Потом я подумал, что в сорок лет надо жить какой-то особой жизнью — без лишних телодвижений, без суеты и без выпивки. Когда мне стукнет сорок, подумал я, нужно будет превратиться в египетскую статуэтку: правым ухом слушать дыхание жизни, а левым — дыхание смерти. Нужно будет прогнать всех, кто мешает, и даже тех, кто не мешает, но и не слишком помогает. Всех, кто отнимает время, донимает своей пустотой, занимает деньги без отдачи, понимает слишком много, вынимает ножик из кармана и принимает меня за дурака. Всех отлучить и сохранять равновесие.

Оставив непомерные чаевые, мы вышли на улицу. Зоя пожелала взглянуть на здание моего факультета, судя по всему, нашего общежития ей не хватило. Стоило нам выйти за дверь, как вдоль аллеи подул крепкий ветер и уличный мусор закрутился мелкой завертью. На мгновение стало теплее и так тихо, будто черные облака были ватными, потом послышался мягкий шлепок — с жестяного козырька кафе сдуло снежную горбушку, и она рассыпалась прямо у нас под ногами.

— Ой нет, — сказала тетка, отступая обратно к дверям, — сейчас будет буря.

— Пошли быстрее, — я накинул куртку ей на плечи. — Тут всего два шага до гостиницы.

— Тогда побежали, — сказала тетка и взяла меня за руку. Мы побежали, и тут же пошел дождь.

Только подумай, Хани — пишу тебе про Тарту и ловлю себя на том, что пытаюсь описать город, в котором ты сама живешь, все время забываю, что ты читаешь мое письмо, сидя над чашкой кофе на какой-нибудь заснеженной улице Лосси.

Видела бы ты, что я теперь читаю! «Войну и мир» на португальском. На русском я эту махину ни разу не читал, но я тут многое делаю, чего раньше не делал. Второй день мучаюсь с французскими цитатами, заполняющими текст, будто черные семечки арбузную мякоть. Где еще, скажи на милость, читать такое, как не в камере с окном на кирпичный брандмауэр?

Странная, однако, у них система: заказов на книги не принимают, приносят то, что под руку попадется, как будто вынимая вслепую из огромной груды неразобранного наследства. Представляю себе эти заваленные макулатурой полки в каком-нибудь подвале и нарочного, развозящего заказы заключенных по этажам на проволочной тележке.

Дня два назад, когда меня объяла утренняя тоскливая хмарь и стены камеры стали сдвигаться, я потребовал охранника и сказал, что хочу помолиться, пусть меня отведут в тюремную часовню. Оказалось, что часовни в этой тюрьме нет, а также нет мечети (я спросил!) и синагоги (он сам сказал), нет даже молитвенного коврика. Это тебе, Костас, не Литовский замок у Крюкова канала с киотом из красного дерева, я про него когда-то читал в книге «Жизнь заключенных». Одним словом, это второстепенная тюрьма, где охранники меняются на удивление редко и похожи то на лавочников, то на статистов, за исключением того щеголя, что расхаживает с бильбоке, его зовут Rábano, то есть редиска, я переделал его в Редьку, разумеется.

У Редьки вечно полон рот мятных таблеток — из-за этого он смахивает на пациента психушки, прячущего лекарство за щекой. Глядя на него, я думаю, что люди, так сильно неуверенные в себе, как он, вынуждены совершать чертову уйму ненужных движений: щелкать зажигалкой, сосать пилюли, крутить в руках пенковую трубку или вот — носить с собой бильбоке. В детстве у меня самого был похожий шарик, няня называла его раскидай, он приятно пружинил и возвращался обратно в руку, гулять с ним было весело, будто со щенком на длинном поводке. Теперь я знаю, что такую же штуку во Франции давали в руку приговоренным к гильотине, чтобы они улыбнулись перед смертью.

В коридорах стоит мертвая тишина, не слышно даже шагов, как будто заключенным выдали музейные тапочки, а в питье добавляют пустырник или мяту — нигде и никогда я не спал так крепко и не видел таких театральных барочных снов в духе Кальдерона. И правда, сижу тут, как принц Фернандо, и думаю о la dama duende. А если повезет, обо мне вспоминает саламейский алькальд и вызывает на допрос, утешительно бессмысленный и дающий отдохнуть от серых сдвигающихся стен хотя бы на пару часов.

Я сижу тут тихо, не скандалю, не объявляю голодовок, делаю на стене зарубки — на всякий случай, если вдруг отберут компьютер — и пишу тебе длинное и, смею надеяться, не слишком тоскливое письмо. Хотя мог бы поступать, как тот русский офицер, о котором я читал в каких-то военных мемуарах: офицер аккуратно отмечал в дневнике каждый прошедший день, а рядом писал: опять ничего не произошло. Может, в глубине души я всегда этого хотел?