Что я наделала?

Веки набухают, закрываются против моей воли. Нет, не против. Спать, спать. Пусть я проснусь в другой жизни. Или вообще не проснусь.

* * *

Мне тоскливо, а небо зачем-то синее-пресинее. Если бы погода вошла ко мне в палату, я бы ей затрещину влепила, я бы крикнула: «Да как ты смеешь?»

Не знаю, какой сегодня день недели. Может, суббота. Может, сегодня у кого-то свадьба, и все – новобрачные и гости – в один голос восклицают: «Лучшей погоды и пожелать нельзя!» и «Вот так денек – будто по заказу!». Повезло им.

А меня предали. Обычно Вселенная лучше меня понимает. Сейчас подошел бы моросящий дождик. Или порывистый ветер, чтоб рамы трещали. Серые тучи, снег – мокрый, тяжелый; и снежная каша под колесами.

Но нет – на дворе жаркое, расслабленное лето в блеске солнца и волн. Во мне – выжженная, разоренная земля, без надежды на новое цветение.

Спать. Нужно спать. Спи, мозг, подвергшийся короткому замыканию; спи, Вив.

* * *

Мама смотрит мне в глаза. В палате уже темно.

– Птенчик мой, – шепчет мама, тиская мою руку. – Мой маленький птенчик.

По ее щеке катится слезинка.

– Какое счастье, что ты очнулась. Какое счастье, что ты жива.

– Сколько я здесь валяюсь?

Собственный голос – будто с поцарапанного винила.

– Третьи сутки пошли. Тебя прооперировали, с тех пор ты на седативных. Несколько часов назад врачи решили уменьшить дозу, чтобы посмотреть на твое состояние.

Закрываю лицо ладонью. Почему именно этот жест? Я вроде была в шлеме, разве нет? Плечо пронзает боль. Рука закована в гипс.

– На чем была операция, мам?

– На плечевой кости. У тебя также сломаны два ребра и множественные ушибы на левом боку. Их обработали антисептиком. Ты сейчас на анальгетиках, но, наверно, тебе все равно больно.

– Еще как, – шепчу я.

Смотрю на больничную рубаху. Что-то под ней? Наверно, рваные раны, на которых формируются струпы. Подтягиваю простыню, чтобы открылись ноги. Я должна убедиться, что хоть они целы. На левой ноге все бинты, бинты. Открыты лишь несколько сантиметров кожи. Будто в меня гравием стреляли.

– Боже.

Выворачиваю шею. Теперь видно, что и ключицы залеплены пластырями.

– А это что?

– Тебе накладывали швы. Наверно, ты поранилась о камни, когда упала. Бедная моя девочка!

Мама сжимает мне руку.

– Бедная моя девочка. Ты помнишь, что случилось?

Я помню, да – но так, будто все было не со мной. Будто это кино, а я – только зритель. Я помню, что делала и что думала, но не вижу в этом логики. Объяснения и начинать не стоит. Ограничиваюсь кивком, шепчу:

– Ты на меня сердишься, мама?

– Ну что ты, солнышко. Конечно, нет.

– Но я же тебя обманула. Прямо в лицо тебе солгала. Знаешь, я бросила принимать таблетки.

Тупая боль в плече, ералаш в голове – я все это вполне заслужила. Я лгала родной матери, которая так старалась мне доверять.

– Ничего, маленькая. Это ничего. Пустяки.

– А я что… – кошусь на капельницу. – Я снова на лекарствах, да?

– Это только обезболивающие. И еще препараты, чтобы… чтобы стабилизировать твою психику.

Понятно, почему я лежу тихо. Так надо. Даже сквозь боль, сквозь туман и вялость чувствую облегчение.

– Мама.

Голос срывается, а слез нет. Слезы иссушены медицинскими препаратами. Но дыхание – дыхание все равно такое, будто я плачу. Слова вырываются, придушенные рыданиями.

– Мама… а что… если это… перечеркнет всю мою жизнь?

– Не бойся, – мама тоже переходит на шепот. – Это перечеркнет всего несколько дней. Потом еще несколько недель будет трудновато. Какая мелочь по сравнению с целой долгой и счастливой жизнью. Ты справишься. Мы справимся. Вспомни-ка дядю Митча. Да, у него был тяжелый период, но сейчас ему так живется, что мы только облизываемся!

Я почти смеюсь. У моего дяди Митча тяжелое тревожное расстройство. А еще – прекрасная квартира в Сан-Франциско, и сын, Пип, и целая компания шумных, вечно хохочущих приятелей. Когда я была маленькая, мы с мамой гостили у дяди Митча. Помню, я каждый вечер воевала за право лечь спать попозже, послушать сначала, как веселятся взрослые в кухне за столом. Дядя Митч работает в музее; бегает трусцой в парке «Золотые ворота»; ест как бог. Да, он всю дорогу на таблетках и врача посещает. И да, в его долгой и счастливой жизни выдалось-таки несколько непростых недель.

– Меня еще долго здесь продержат?

Мама сжимает губы. Значит, ничего приятного сказать не может.

– Не очень долго. Врачи хотят понаблюдать за твоим состоянием.

– Господи.

Быстро оглядываю палату.

– Я могу умереть, да?

– Что ты, что ты! Конечно, нет! – торопливо говорит мама. – Просто… просто неясно, ты в аварию попала или… или спрыгнула, чтобы… чтобы… навредить себе.

Теперь моя очередь смаргивать слезы. И выдавливать слова.

– Нет, это не то. Я совсем не хотела… Мама, клянусь, я не нарочно…

– Я тебе верю, доченька. Просто дело в том, что у тебя… был случай в прошлом.

Шрам. Сейчас он скрыт под гипсом, но я знаю: он извивается по левому запястью, как змея. Только я ведь и в тот раз не пыталась совершить самоубийство, у меня и мыслей таких не было. Сколько еще объяснять, сколько?! Я не хотела умереть. Я просто хотела почувствовать хоть что-нибудь. И знаете что? Холод лезвия, вторгающегося в плоть; теплая кровь, каплющая на пол, – они бесконечно хуже, чем пустота. Я это выяснила.

Откашливаюсь.

– Может, это дико звучит, только, когда я прыгала с «Веспы», я не думала, что могу пораниться. Я вообще в тот момент не думала. То есть нет. Думала. О полете.

Мама кивает, переваривает информацию. Под глазами у нее темные круги. Она кажется и старше, и одновременно моложе своих лет.

– Если завтра ты будешь сносно себя чувствовать, тебя отправят в другую больницу. В Санта-Розу. Отчасти потому, что таковы условия страховки, отчасти…

– Это психушка, да?

– Ну… в общем, психиатрическое отделение там тоже есть. Но ты будешь восстанавливать физические силы. Просто лучше, чтобы в период реабилитации тебе могли быстро и оперативно оказать и психиатрическую помощь. Это всего на несколько дней, милая.

Мама снова плачет.

– Вив, я ради тебя на все пойду. В тебе для меня смысл жизни, ты ведь это знаешь, правда? Я нестандартная мать, но я…

– Нестандартная? А какие тогда стандартные?