– Здравствуйте, миссис Фишер.

Горло скребет, потому что я сдерживаю вопль о помощи. Выпрастываюсь из-под одеяла, сажусь на койке. Стараюсь выглядеть максимально здоровым.

– Я говорила с врачом, смотрела твою карту. Как ты себя чувствуешь?

Миссис Фишер по-прежнему стоит возле койки.

– Нормально.

Не могу поднять на нее глаза.

– Они маме уже звонили?

Миссис Фишер делает сочувственное лицо. Наверно, сообразила, почему я не хочу, чтобы мама знала.

– Ты несовершеннолетний, Джонас. Таковы правила.

Киваю. У меня с головой порядок. Просто маму жалко. Мало ей печали, так еще и это. Главное, была бы реальная причина, так ведь нет – я здоров. Мне нужно домой, срочно. Чтобы мама своими глазами увидела, что я цел и невредим. А теперь вот ей придется узнать, что ее сын угодил в ту самую больницу, где умер ее муж.

Все-таки поднимаю глаза на миссис Фишер.

– Вы что-нибудь знаете о Виви, о девушке, которую на вертолете забрали? Она… мы просто дружим.

Голос Виви так и звенит в ушах. Ах, мы просто дружим; просто дружим, Джонас, бесценный мой ханжа? Нет, Вив. Мы не ПРОСТО дружим. Пожалуйста, выживи. Выживи, Вив.

– Ее отправили в госпиталь Святой Елизаветы[10]. Будут делать операцию.

– Значит, все плохо?

Миссис Фишер медлит – то ли потому, что все действительно плохо, то ли из соображений медицинской этики. Очень надеюсь, что ради меня она эти соображения отбросит. Пауза – будто расстояние от края обрыва до полоски земли далеко внизу.

– На самом деле, хорошего мало; впрочем, могло быть и гораздо хуже. На место аварии ездил наш медбрат. Он говорит, что травм головы и позвоночника нет.

Затем миссис Фишер произносит слова «серьезные последствия», «опасная езда», «внутреннее кровоизлияние», «открытый перелом», «сухожилие» и все в таком духе. Я плохо воспринимаю, теряюсь в своих мыслях, реагирую, только когда она выдает:

– Слава богу, у нее ума хватило надеть шлем.

Тут я закрываю лицо руками, раскачиваюсь на койке. Как это мне удалось настоять? Как мне удалось?

* * *

Вскоре меня выписывают. Собираюсь прямо из холла позвонить Сайласу. Миссис Фишер сказала, нет смысла ждать новостей о Виви в больнице. Операция займет несколько часов, потом Виви еще долго будет без сознания от действия специальных препаратов. Это нужно, чтобы в ее организме запустился процесс выздоровления.

Очень странно идти по коридору без посторонней помощи, когда еще ночью надо мной квохтал целый штат медиков. Эта ночь была соткана из миллионов медлительных минут; таких медлительных, что не верится: неужели на мне та же самая одежда, что накануне? Не верится, что это случилось. Кружится голова, в чем я, конечно, ни под каким видом не признаюсь медсестрам.

И вдруг я останавливаюсь как вкопанный.

Вдалеке, возле медсестринского поста, – мама. На ней пижамные штаны и свитер не по размеру, слишком просторный. Но говорит она деловито, держится прямо. Помогает себе уместными жестами. Хочу окликнуть маму – и не могу. Стою и смотрю. Вспоминаю, как несколько лет назад Исаака укусила пчела, и он распух, что твой круассан. Мама, наверно, была в ужасе. Но я отлично помню, каким спокойным, твердым голосом она сказала: «Все будет хорошо», – и мы все поверили. Потому что она – наша мама; она контролировала ситуацию. Вот и сейчас она выглядит так же, как тогда, даром что одета во что попало. Она выглядит и действует как моя мать. Я – не круглый сирота; у меня осталась мама.

Приближаюсь настолько, что могу коснуться ее, и лишь тогда говорю:

– Мама.

– Джонас! Слава богу!

В маминых глазах блестят слезы. Она бросается ко мне, обнимает крепко-крепко. Трясется всем телом. Как давно это было; как давно я видел маму стоящей в полный рост, прямо. Но, даже несмотря на осанку, мама кажется такой маленькой. Может, за последние восемь месяцев я подрос? Или она дала усадку? Наверно, и то и другое. Мама отстраняется, у нее дрожит нижняя губа. Она берет мое лицо в ладони.

– Никогда больше так не делай. Ты действительно в порядке? Мне сказали, ты не ранен, но… я не уверена.

– Я цел и невредим. Виви разбилась на скутере. Я сошел раньше. Я – только свидетель аварии, не участник. Меня сюда привезли, потому что я потерял сознание. Увидел этот ее… открытый перелом, вот и спекся… Меня несколько раз вырвало, поэтому они мне что-то внутривенно вкололи. Сотрясения мозга нет, не волнуйся.

– Слава богу. А что с Виви?

– Ей делают операцию. В другой больнице. Я не знаю, мам. Ничего не знаю.

Я не сразу понимаю, что обливаюсь слезами. В моем воображении Виви лежит на операционном столе, под невыносимо ярким светом. Бледная кожа, кроваво-красные губы. Что с ней делают врачи? Заштопывают или режут? Из живота поднимается стон.

– Мальчик мой!

Мама снова обнимает меня. Сколько здесь народу вот так стояло – цепляясь друг за друга, чтобы не сорваться? Мама гладит меня по спине, повторяет снова и снова, что все обойдется. Эффект – обратный; я только отчаяннее рыдаю.

Знаю, мои слова усугубят ситуацию. Но время пришло; если вообще для этого может прийти время. Сквозь рыдания выдавливаю:

– Мама, мне тебя не хватает.

Теперь она тоже плачет. Слов между нами нет, одни всхлипывания. Наконец мама шепчет:

– Бедный мой мальчик.

Над маминым плечом горят красные неоновые буквы, мутные из-за слез. «ВЫХОД». Вот что мне нужно. Здесь, в этой больнице, умер мой папа; уйти, скорее уйти отсюда, от тьмы, которая осталась в наших жизнях.

– Поедем домой, мам.

Указываю на табличку. Мы с мамой идем к выходу.

Уже очень давно мы идем к выходу.

Виви

Мрак и дребезжание; дребезжание и мрак. Мозг – вымоина в скальной породе, где сыро и душно, где гулко от пустоты. Мозг вопит, вопль отскакивает от стенок черепной коробки. Наконец, изнемогши от вопля, проваливаюсь в сон.

* * *

Глаза будто жвачкой залеплены. Хочу протереть их, но тело такое тяжелое, я не могу поднять руку. Странно. В вене – игла; лежу под капельницей. К указательному пальцу прицеплен какой-то датчик. Левая рука в гипсе. А что с остальным? Нет, лучше не знать.

Должно быть больно. Но боли я не чувствую. Только муть.

Мама отключилась на больничном стуле, даже видно, до чего ей неудобно. На подоконнике выстроились в ряд букеты. Хорошо бы притулиться среди них. Или перетащить цветы к койке. Бесцветное оборудование, однотонные больничные стены, писк датчика… нет, я не могу. Я просто не могу.