— Привет, извини, Коля, — неожиданно сердечно сказал руководитель клуба, с которым Вольнов был давно знаком, и тот знал, что чемпионка по биатлону Светлана Кулакова — его жена. — Извини. Мы вчера тут после заседания так приняли, честно. Ты выпить не хочешь? За рулем? На работе?

— Не поверишь, сидел в кафе и мечтал, — ответил Вольнов.

Недовольная секретарша принесла нарезанного сыра, колбасы, лимон, и они стали пить.

Ближе к вечеру, оставив машину у клуба, Вольнов спустился в метро с мыслью, что его теперь не берут двести пятьдесят или триста граммов, те, что они приняли на брата, а это что-то значит, но посидели хорошо, впрочем, о чем говорили, не вспомнишь. Он доехал до дома, твердо решив, что завтра на работе уничтожит пришедший от Тулуповой документ, потому что он не революционер и не будет играть в непредсказуемые игры с обнаглевшей властью.

Хирсанов с товарищами — соавторами просидели в приемной больше пяти часов, но так и не дождались встречи. Референт заходила почти каждый час и говорила, что она спрашивала о них, но он сказал — “пусть ждут”. Около восьми где-то на просторах родины произошло чрезвычайное происшествие, по этажу зашагали военные с большими звездами, и теперь было ясно, что аудиенции не будет, президент точно уже не сможет принять.

— Дальше будем искать окно в его графике, — сказала референт, заглянув к ним в комнату.

Извинилась и ушла.

Хирсанов с самого утра предполагал, что все так может кончиться, и поэтому не сильно огорчился. Втроем с товарищами они вышли со Старой площади, коротко вдохнули морозного воздуха и разъехались по домам, даже не поговорив.

Приблизительно в это же время и Людмила Тулупова спустилась в метро — засиделась в библиотеке. Поскольку приехала на работу поздно, получилось, что все вроде соскучились, получился день приемов. Приходили девочки из бухгалтерии — смеялись над анекдотом, который она хотела запомнить, но все равно забыла. Долго сидела Роза Сатарова, выпивая чашку за чашкой чая. Маша путано рассказывала о своих бурно развивающихся отношениях с молодым человеком. И вот Людмила едет обратно домой в метро, в плотном потоке уставших, возвращающихся в свои квартиры, в личную жизнь. На перегонах между станциями вагон покачивало, и люди, как желе, ритмично покачивались, кивая головами, как бы соглашаясь на все, что с ними может произойти.

Дома она поняла — дети даже не заходили. Из наготовленного утром ничего не съедено. Позвонила Сереже и Кларе, узнала, что придут не скоро, ночью. Включила телевизор, села около окна и искоса, отвлекаясь от телевизионной картинки, подглядывала за меченосцами в банке. Грустные мысли приходили. Получалось, она такая жена напрокат — встретилась с одним, с другим, прожила вечер, ночь, день, и было хорошо. Действительно, хорошо, но вот и все, и ничего больше. Горечь только. Меченосец Хирсанов плавал отдельно наверху и был доволен собой, его рыбий взгляд иногда останавливался на ней, но чаще смотрел в окно, в темень, в легкий мелкий снежок под уличным фонарем. Красненький меченосец Вольнов, казалось, был такой смелый и независимый, он резко менял направления, замирал на секунду и, как тореадор, бросался на несуществующего быка и упирался в толстое, искривленное стекло банки. Пестренький Аркадий Раппопорт плавно перемещался вверх-вниз, будто искал способ вылезти из стеклянного плена.

В новогоднюю ночь она опять будет одна. Тулупова посмотрела на Вольнова, Хирсанова и Раппопорта в банке и подумала, что они все ей чужие. Она несколько раз произнесла про себя это простое слово. Чужие. Остановившись на нем, она прочувствовала каждую сухую букву — чужие. Сможет ли она вырваться из своего одиночества, которое стало естественным и, казалось, вечным? Мужчины, так было не раз, врывались в ее жизнь, она протягивала к ним руки, еще мгновенье, и он может стать близким, родным, своим, еще одно, последнее любовное усилие и она произнесет — мой, вот он, вот… И опять невидимая рука беззвучно уводила их, как расписание уводит поезда с вокзалов.

Перед сном раздался телефонный звонок. Она сразу поняла, что международный, потому что он всегда и звенел громче и, кажется, тон его менялся, приобретая капиталистический оттенок. Она подскочила к трубке — Шапиро.

— Он умер. Сегодня он умер. У меня на руках, — в ее голосе соединялись торжественность от только что перенесенного страдания и легкость освобождения. — Тулупчик, я не плачу, нет, только чуть-чуть, немного. Чуть-чуть. Он умер, как герой. Настоящий.

Марина еще сказала: “Тулупчик, Тулупчик ты мой”, и Людмила Тулупова зарыдала в голос, она не могла сдержаться — Арона Куперстайна больше нет, и хотя она его почти не знала, ей вдруг так стало больно за все, что происходит в мире, и так захотелось плакать.

— Не плачь, Людочка.

— Марина, как это было? — спросила Тулупова, когда первый залп горя отгремел в душе.

— Очень просто. Еще вчера началось, и все хуже и хуже, он, конечно, знал, знал, мы знали, но он все время, нет, это я все время еще во что-то верила… У меня больше не будет мужчины никогда. Он мне больше и не нужен. Уже все было. У меня был

Арон — единственный мужчина в моей жизни… Ты знаешь, я, оказывается, еврейка. Я этого не знала и вот, теперь точно знаю… он был единственный мужчина в моей жизни. Он так умел любить.

— Это же счастье, — сказала Людмила Тулупова. — Это же счастье!

— Счастье. Конечно, счастье, я все время с ним была — да, именно это слово. Я думала — одна, нет детей, нет мужа, я думала, что — ну не всем же — не всем… Но знаешь, Тулупчик, знаешь, так бывает: развод становится свадьбой, а смерть — рождением. И я стала еврейской женой. Была интернационалистка! Ты понимаешь,

я — еврейская жена! Вот после, теперь, сейчас…

— Нет.

— Все!!! Все. — Шапиро пыталась сдержаться. — Он просил, чтобы я не лила слез, он так просил. Как там наши дети? Они уже посходили с ума от любви?

И они проговорили с Шапиро целый час не в силах расстаться. Марина Исааковна рассказала, что вечерами с Ароном они читали вслух Тору, он на иврите, а она в переводе, по-русски. Потом Арон пересказывал все простым понятным языком — до этих смыслов она не могла бы добраться никогда. Ее удивило в пересказе Арона, что Бог сотворил мужчину и женщину и дал им общее имя “человек”, и только там, в Мюнхене, в Германии, она поняла, что мужчина и женщина — это одно и то же, вместе они и есть один совокупный человек. Адам жил сто тридцать лет и родил детей, сыновей и дочерей, но были “все дни Адама девятьсот тридцать лет”, это значит, что лицо, характер, кровь, голос, все носило печать Адама еще почти тысячелетие.1 Шапиро говорила, что так жалеет, что у нее нет детей, что Тулуповой еще жить века в своих дальних, дальних детях, а она добьется разрешения перевезти тело Арона в Россию, если, конечно, получится. Людмила Тулупова сказала, что зашла на сайт знакомств и у нее были первые встречи. Она не сказала ни с кем, ни как далеко она зашла, но ей было важно приоткрыть хоть кому-то часть своей новой жизни. Теперь Шапиро поняла, откуда возникла визовая поддержка, и она одобрила Людмилу, сказав: