“Пусть не врет — а зачем ему тогда библиотека?” — вдогонку рассудил про себя Олег.

Лейтенант зашел в библиотеку, когда за стойкой сидела флейтистка Маша, которая ему сразу понравилась, особенно ее пухлые, чувственные губы.

— Это — понятно, библиотека… А где дирижерское отделение? — спросил Савилов.

— Дальше по коридору, — ответила Маша. — Слева.

— А вы кто?

— Я?

— Вы тут работаете?

— Я флейтистка.

— Клево! А вы вот так вот можете, дома… вот на флейте поиграть?

— Моцарта, — гордо сказала Маша.

— Моцарта на флейте?!

— Да. А что тут такого? “Волшебная флейта”.

А это ваши — брат и сестра? Они слушают? — спросил Савилов, показывая на цветную фотографию, которая стояла на столе рядом с компьютерным монитором.

— Нет, это дети нашей заведующей, Сережа и Клара. А вот и…

В этот момент в библиотеку зашла Тулупова, которая вернулась из бухгалтерии, где оформляла новые поступления.

— Что надо молодому человеку в верхней одежде? — сурово спросила она поверх зарождавшихся здесь отношений…

— Ничего, — ответила за Савилова Маша. — Дирижерское отделение человек ищет…

— Сатарова Роза Ахматовна, завкафедрой, — дальше по коридору.

Савилов решил на всякий случай не произносить слов, чтобы Тулупова не запомнила его голос, он поднял руки кверху, мол, сдаюсь, и вышел.

Идти к ректору и выяснять что-либо еще показалось ему уже бессмысленным. Он ее видел, психологический портрет был составлен, детей ее он рассмотрел на фотографии, имена запомнил, лет им около двадцати, все было и так ясно. Уходя из института, он рекомендовал охраннику никому не говорить о том, что он здесь был.

Олег кивнул и подумал, вот что бывает с теми, кто брезгует народом, русским мужиком: не отвечала Людмила Ивановна на его благорасположенность к ней, культурная очень, и вот теперь пускай ее органами другие органы занимаются…

На другой день Савилов доложил полковнику Каширину все, что узнал про Тулупову в институте и у шофера закрепленного за Хирсановым автомобиля.

— Водитель говорит, что несколько раз привозил цветы от Хирсанова для Тулуповой. Возил их однажды в закрытый ресторан на Никитской. И там оставил.

— Ну, — торопил его доклад Каширин. — Какие выводы у тебя, сынок?

Савилову очень не понравилось это обращение, оно даже пугало, с какой стати он так вдруг, “какой я ему сынок”…

— Ну, и все собственно. Жена у Хирсанова болеет — он искал ей замену на сайте знакомств. Она там еще встречалась с другими.

— Ну!

“Что он от меня хочет?” — подумал Савилов.

— Тулупова ни при чем, — подытожил лейтенант и добавил: — Разговаривал с официантом, который их обслуживал, расплачивался он карточкой члена клуба. Говорит, счет был большой, больше тысячи долларов. Он слышал, что женщина из Червонопартизанска, что на Украине, как и этот официант, Сковородников фамилия. Он ее знает. Хирсанов предлагал ему работу, дал визитку, но обманул. Парень голодный, на все готов, хотел к нам…

— Ну и используй его, если на все готов… — сказал Каширин.

— А зачем он нам? — спросил Савилов, понимая, что полковник уже знает больше, чем он.

— Может сгодиться. Тут так получается, — Каширин подбирал слова помягче. — Ясно, что документ ушел от него, от этого хер-Хирсанова. Это и компьютерщики еще раз проверили. Все сходится. В газету он попал, наверное, через Тулупову или еще как… Неважно. Он сука — предатель. Но дело на него заводить нельзя, потому что мы тогда должны объяснить, как такие документы готовятся. И где. Он может, защищаясь, говорить, что готовил их, чтобы придать материалы, так сказать, суду общественности. И его в лучшем случае ждет 129-я — за клевету. Понятно?

— Да. Понятно.

— Понятно тебе, сынок. Все тебе понятно! Сука он, Хирсанов! Сука и блядь настоящая! — прокричал Каширин, заставляя себя обозлиться больше, чем на самом деле был зол. — Сука! Ты понял, кто он? Сука — он с какого стола ел всю жизнь? У него все — все было! В общем, его решили вывести из игры…

— Как… — догадывался, но все еще не верил Савилов.

— Так. На хер это Хирсанова! Его убрать! Как предателя. Без всяких. И тебе, сынок, надо это сделать. Это боевое крещение твое будет. Без соплей, по-тихому. Сегодня он придет на работу, у него на входном контроле отнимут пропуск. Он засуетится, а ты бери машину и что тебе надо в техотделе, этого парня, голодного, бери — пусть поест. И решай проблему без шума лишнего. С предателями надо… — и полковник Каширин сделал несколько движений руками, которые ясно показывали, что надо делать с предателями. — Если нужен совет, сынок, обращайся. Подскажу. Задание понятно?

— Да.

— Что за “да”?! — прокричал Каширин.

— Так точно! — поправился Савилов.

Раппопорт и Тулупова подошли к серому, угрюмому девятиэтажному дому. Около входа в арку Аркадий показал на четыре зашпаклеванные дырки на фасаде.

— Здесь была мемориальная доска моего отца. Барельеф и слова — тут жил академик Моисей Григорьевич Раппопорт, выдающийся физик, один из авторов создания атомной бомбы, ну и так далее. И годы жизни. Мы ее сняли, потому что каждый год, иногда несколько раз, ее обливали краской, писали гадости. Нам всегда надо было звонить в мэрию, выяснять, кто это должен очищать, писать заявление и просить, чтобы они это сделали быстрее. Делали всегда долго и плохо. И слово “жид” можно было прочитать все равно. В общем, мы попросили, чтобы ее сняли. Совсем. Вот остались дырки от крепления болтов. Достопримечательность.

— Аркадий, это очень больно?

— Нет. Не так, как кажется. Но больно. Конечно. Меня совсем не трогает антисемитизм, но он — отец… — Аркадий пожал плечами. — И для страны старался.

Они вошли в темный подъезд. Сонная старуха консьержка, как сова в клетке, медленно приподняла один глаз — на второй у нее не было сил — и, увидев знакомую канареечную фигуру Раппопорта, снова его закрыла. Также медленно, только с оглушительным грохотом захлопнулась серая, стальная, с многократно закрашенной сеткой, дверь лифта. Они стали подниматься в полутемной кабине на этаж.

“Кажется, на седьмой этаж, — подумала Тулупова, — хотя какая мне разница, где он живет, надо ли мне это запоминать, зачем?”

— Лифт все хотят поменять на современный, — произнес Аркадий, как бы извиняясь за звуки, которые на каждом этаже издавала лифтовая машина. — И никак.

Людмила не хотела идти знакомиться, и вообще, Новый год никак не виделся праздником, никак — просто обещала, не могла отказать. Теперь ее вводили в дом, где, как в фибровом чемодане, в дальнем углу антресоли, хранилась чужая, прошлая жизнь неизвестной семьи. Любопытства не было — был только страх. Дверь сорок пятой квартиры, перед которой они остановились, — Аркадий искал ключи в карманах — была единственной обычной, деревянной, филенчатой дверью на лестничной площадке. В перестроечные времена все поменяли замки и двери, готовясь защищать от всего и всех бурно наживаемое богатство, а тут, на входной двери, кривовато висел старый советский почтовый ящик.